Ночной гонец
Шрифт:
Дождь хлестал и лил на него сквозь нависшие еловые лапы. Мокрая одежда прилипла к телу. Он промок до костей; казалось, сырость проникла в самое нутро. Больше промокнуть уже было невозможно, и незачем ему было искать иного прибежища. Он не мог даже развести костер и обогреться — не было у него сухих дров.
Он продолжал лежать, прислушиваясь к шуму дождя. Крупные дождевые капли, словно пули, барабанили по корням и камням, стекали по стволам деревьев, били по веткам и булькали в лужах. Проливень, точно буря, неистовствовал этой ночью в лесу. Шумели растревоженные верхушки деревьев, и по лесу разливались бурные потоки дождевой воды.
Он промок до нитки, иззяб, его терзал голод, и к
Горечь обиды закрадывалась ему в душу. Другие брендебольские крестьяне изменили уговору, скрепленному клятвой, покорились помещику и сегодня ночью сладко спят на лавках под надежной крышей. Тому, кто предпочел покориться, а не защищаться, выпала лучшая доля: у них были еда, кров, очаг и постель. И Йон Стонге лежит этой ночью с набитым брюхом на сухой ржаной соломе. Но Сведье видел, какие испуганные, бегающие глаза были у старосты. То были глаза человека, которого одолевает стыд за то, что он потерял доверие своих собратьев. Вид у него был испуганный, он еще не свыкся до конца со своим позором и унижением. Тяжко видеть людей, заклейменных печатью бесчестия. Когда Сведье видел, как трусы обнажают свою трусость, он испытывал отвращение, точно ему под нос совали тухлятину; его мутило и выворачивало наизнанку, хотелось блевать. Нет на всем белом свете существа презреннее, нежели трус.
От отца к сыну укоренилось в роду Сведье убеждение, что мужчине пристало защищать свои права, а не уступать насилию. Поэтому Сведье не мог поступить иначе, чем поступил.
Он хорошо знал крестьян и верил, что большинство из них не трусы и не рабы. Их застали врасплох ранним утром, и они опрометчиво поддались уговорам старосты. Он верил, что они не станут гнуть спину, как холопы. Можно обойтись без крова и очага, но не без права быть самому себе хозяином. Раньше они не ценили этого права, но теперь, угодив в кабалу, узнали ему цену и попытаются снова вернуть его.
Проливной дождь не давал беглецу спать, и он думал о своей судьбе. Он размышлял и говорил себе: страдать выпало ему, и он должен выстрадать до конца. Но разве он согласился бы, чтобы его посадили на цепь, как паршивого пса? И стал бы он сносить барские пинки и вилять угодливо хвостом перед хозяином? Разве понравилась бы ему собачья жизнь, даже если бы у него была конура и на обед ему швыряли обглоданные кости с барского стола? Неужто променял бы он свою долю на собачью жизнь, даже если бы у собаки была своя плошка и конура?
Он утешился этими мыслями, и постепенно прошли досада и озлобленность — ведь одежда тем временем подсохла, знобить стало меньше, приутих в брюхе голод.
Ему выпала лучшая доля, и на душе у него было покойно.
С короткими перерывами дождь лил день и ночь. Мох в лесу разбух, словно старый, перепрелый гриб. Под деревьями, даже когда дождь переставал, с веток осыпались тяжелые и крупные капли. Из-за непогоди звери попрятались в норы, и безмолвный лес казался вымершим. В перерывах между дождями кричал дятел, предвещая новые ливни.
Сведье шел к озеру Мадешё, углубляясь в непроходимую лесную чащу — Волчье Логово, гиблый край со множеством скалистых обрывов. Здесь, вдали от человеческого жилья, он чувствовал себя увереннее. В Волчьем Логове он построил из еловых веток шалаш, в котором мог укрыться, пока не подыщет постоянного пристанища.
Через несколько дней он пошел назад к своему тайнику под корнями дерева возле горницы Лассе, но тут его ждало горькое разочарование. Еще не доходя до места, он увидел летающих воронов и почувствовал
Больше у него не осталось муки для лепешек, и, пока шли обильные дожди, он не мог охотиться на дичь. Он собирал в бору чернику, запекал на раскаленных углях еще неспелые ягоды боярышника и рвал стебли зверобоя среди каменистых россыпей, но ягодами и кореньями не насытишься. Несколько суток его мучил голод.
Как-то утром он проснулся и почувствовал, что голод прошел. Он удивился этому; в голове у него шумело, тело обессилело и ослабло, но голода он не испытывал. Весь день он пролежал в своем еловом шалаше и не пошел искать еды. Его часто мучила жажда, и он собирал в деревянную чашку дождевые капли, чтобы утолить ее.
Ночью он засыпал всякий раз, как только напивался вдоволь воды, но сон его длился недолго, и он тотчас просыпался, вновь испытывая жажду. Утром, когда он хотел встать, у него сильно дрожали ноги. Он чувствовал себя усталым и разбитым, как после дня тяжкой работы, и глаза застилал туман. А в груди у него болело, будто туда всадили острый нож. Живот был словно порожний мешок, но он не испытывал голода.
Он подумал, не началась ли у него чахотка или, может, нечистая сила отвратила его от еды и наслала на него болезнь. Но захворать он мог и от корней, которыми питался.
Шли дни и ночи, рассвет сменялся сумерками. Он видел, как светлело в лесу и зачинался день, как потом смеркалось и наступала ночь, но перестал вести счет дням.
У него было одно желание — лежать неподвижно на одном месте. Ему не хотелось без нужды пошевелить даже пальцем. Он замерзал, и его знобило, а между тем тело его было как в огне; его било как в лихорадке, а между тем он лежал мокрый, в испарине. В висках у него точно стучали молотки, а грудь словно раздирали на части острые когти. В глотке жгло, будто он проглотил раскаленный уголь. Деревянная чашка давно опустела, но он не мог подняться и подставить ее под дождь. Вот он пьет холодное пиво, только что из погреба, пьет ковш за ковшом, но бочка не иссякает. А глотка по-прежнему горит, ибо пиво только обжигает его. Оно превращается в пену, которая сразу же сохнет во рту и не утоляет жажду. Проклятое это пиво, с наговором оно, заворожил его нечистый, который подстерегает Сведье в лесу. Не полегчало ему, тело словно липким горячим саваном покрыто.
«Я напою тебя пивом!» Это Анника подходит к нему с ковшом в руках. Она наливает пива в белую глубокую ямку у себя на шее и дает ему оттуда отпить. Он пьет. Он пьет пиво из мягкой ямочки на шее Анники. Его губы погружаются в ее тело. Ямочка на шее открывается все глубже и глубже и доходит до грудей. Вот-вот утолит он нестерпимую жажду и охладит разгоряченное горло. Он пьет взахлеб. Но вдруг его губы обожглись о раскаленый уголь. Он отпрянул от женщины и увидел, что на белой груди ее, словно кровавая рана, пылает красная отметина. Хохот пошел по лесу. Сведье весь съеживается и выблевывает пиво. Его дурачат — это лесовица смеется над ним, и смех ее гуляет по лесу. Пиво обернулось пеной, а жажда по-прежнему сушит горло, и жар опаляет губы. Лесовица хохочет. В забытьи лежит Сведье в шалаше, бьет его трясовица, и дрожат от слабости ноги, а вокруг в лесу разгулялась всякая нечисть.