Ночной гость
Шрифт:
– Этим утром, – сказал он, – я ехал на своем поганом грузовике по этим поганым дорогам, потому что кто-то кому-то сказал, а тот передал мне, что в Насаву упала в обморок беременная женщина, а меня даже не пустили к ней, сказали, что она просто оступилась, что она пойдет в храм и все уладится. По дороге у меня лопнула шина, и я вернулся назад в Суву с этими погаными монархистами – фиджийцы все монархисты, – а грузовик остался там. Завтра мне придется опять туда ехать. Я уже сказал, что мне лучше отправиться спать. Мне на самом деле нужно поспать.
Он встал и поцеловал ее в макушку, но это не произвело на нее никакого впечатления. Когда она злилась на него, или смущалась, или особенно его любила, она была во всеоружии целомудрия, теперь же она испытывала все эти чувства
– Мы можем поговорить об этом завтра, – сказал он. А потом по своей доброте добавил: – Наверное, вы абсолютно правы во всем, но сегодня я не могу отдать вам должное. Мне слишком грустно.
Это ее тоже удивило. Из-за чего Ричард может грустить?
Был еще один момент вроде этого, вспоминала Рут, не говоря об этом Фриде: на корабле, по пути в Сидней. Ричард возвращался в Сидней, чтобы занять должность во Всемирной организации здравоохранения. Рут «возвращалась домой», как выражались ее родители, чтобы подыскать себе работу. Всю дорогу она ужасно боялась, что между ней и Ричардом ничего не произойдет, что ничего не произойдет со всей ее жизнью. Она понимала, что по глупости надеялась всегда оставаться папиной и маминой дочкой, даже когда подумывала об университете или преподавании или о том, чтобы стать медсестрой. (Разве она не может быть медсестрой, как ее мать? Или вернуться на Фиджи, став учительницей? Она каждый день обдумывала эти возможности, не в силах ни на чем остановиться.) И вот путешествие закончилось, и сентябрьским утром она стояла рядом с Ричардом на палубе, где школьницы играли в паддл-теннис. Глядя на толпу в Сиднейской бухте, она сказала:
– Вероятно, мне придется кем-то стать.
– Это ужасно, – ответил Ричард, – становиться кем-то.
И Рут поразило, что человек, который, несомненно, кем-то стал – врачом, солдатом, спасителем индийских женщин, – так грустно об этом говорит. Но на корабле он дважды держал ее за руку – один раз, чтобы она не упала, когда сильно качало, а другой, три минуты, когда она по глупости расплакалась, покидая Фиджи. Он приносил ей напитки, а потом, когда по мере удаления от экватора становилось холоднее, набрасывал на колени плед. Они сидели на палубе, и потому что она была в перчатках, под которыми могло бы скрываться кольцо, один мужчина улыбнулся им, предположив – Рут была уверена, – что они женаты. И Ричард поцеловал ее на балу в честь королевы, хотя ей иногда казалось, не выдумала ли она это? Этого было недостаточно, но это было начало – путешествие подходило к концу, впереди Рут ждал Сидней, ее родной город, хотя она ничего о нем не знала. Ричард покажет ей Сидней, она будет любить его, а он в ответ ее.
Корабль вошел в бухту. Широкий светлый город поднимался над водой, не подходя к ней вплотную. Рут видела зеленые парки со множеством деревьев и порхавшими над ними попугаями. Попугаи удивили Рут: она ожидала, что Сидней будет гораздо больше похож на Англию, чем на Фиджи. И тогда Ричард перегнулся через перила и начал что-то говорить, и, хотя она не видела его лица, ветер доносил до нее каждое его слово, и вот что он сказал: он обручен и скоро женится.
– На ком? – спросила Рут, а Ричард повернулся к ней и попросил повторить вопрос.
– Ее зовут Киоко, – ответил он, а Рут послышалось «Коко», и она представила себе яркую блондинку с ослепительно-красивым лицом, которое светилось (лицо Рут, подобно луне, всего лишь отражало свет), и ее больше удивило то, что Ричард способен влюбиться в девушку по имени Коко, чем то, что он вообще в кого-то влюблен. В горле у нее пульсировал твердый комок.
– Поздравляю, – произнесла она с вымученной улыбкой.
Боясь не сдержаться, она не задавала вопросов. Их окружили школьницы, махавшие ракетками встречающим. Рут чувствовала себя гораздо старше их.
У Ричарда потекло из носа из-за ветра.
– Я познакомился с Киоко в Японии, – сказал он. – Она вдова. Японка.
– Это хорошо, – сказала она, сжав губы, но с чувством собственного достоинства, и это было для нее самым важным. Она задумалась.
– Она японка, –
Рут сделала вид, что не слышит. Она перегнулась через перила, но не собиралась плакать. Главное – выйти из положения, не обнаружив, как ей больно.
Теперь Ричард повернулся, чтобы посмотреть на нее – посмотреть по-настоящему.
– Простите, – сказал он.
– О, за что? – воскликнула Рут, слишком широко улыбаясь, и отступила от него на шаг: ей показалось, что он хочет дотронуться до ее руки. – Наверно, мне пора идти и… – Она не могла придумать, для чего ей нужно идти. Она не раз говорила ему, что ей не терпится увидеть бухту.
– Она будет меня встречать, – сказал Ричард. – Я бы хотел ей вас представить.
Так, значит, они с Киоко обменивались письмами, строили планы, договаривались. Я поплыву на этом корабле, с нетерпением жду встречи, со мной будет девочка, глупая девочка, которая ненавидит оперу, боюсь, мне придется вас познакомить. Перед глазами Рут встали нежные восхищенные лица подруг, которым она хвасталась, что отправится в Сидней вместе с Ричардом Портером. В тот момент эти лица казались хуже, чем лицо Ричарда. За кормой корабля качался серо-зеленый город.
– Это будет очень мило, – солгала Рут.
Ей захотелось спрыгнуть с корабля и пойти пешком по морю в Суву. Но она решила быть доброй и непоколебимой, эмиссаром своих родителей, свидетельством того, какую огромную работу проделал Ричард на Фиджи среди индийских женщин. Он не должен думать, что она не одобряет его женитьбы на японской вдове, что ей не все равно, что он поцеловал ее на балу, хотя все это время он был помолвлен. Возможно, ей удастся в суматохе покинуть корабль, встретить своего взволнованного дядю и взять багаж; наверняка она могла бы потерять Ричарда, равнодушно поискать его глазами – куда он мог запропаститься? – и в результате не встретиться с Киоко. Так оно и случилось. Ричард довольно легко потерялся, как будто сам боялся этой встречи. Задержавшись у своего багажа и в объятиях растроганной тетушки, Рут была почти уверена, что не видела Киоко. Среди встречающих была темноволосая женщина в желтом платье, но она не обязательно была японкой. Рут отправилась домой со своими родственниками на улицу, обсаженную огромными розовато-лиловыми джакарандами, в чужую спальню, согретую мягким солнцем, и плакала в подушку, от которой пахло чужими волосами.
То был мучительный час, и в середине этого часа она настолько овладела собой, что начала надеяться, что это научит ее смирению. Ее сердце действительно было разбито, но этого никто не замечал. Рут никогда не решалась обнаружить свои чувства (она поняла это позже и порой об этом сожалела). То, что никто не догадывался, как она страдает, было ее победой, но отчасти и причиной ее мучений. После ужасных двух-трех недель ее мучения стали вполне управляемыми. В некотором смысле она с облегчением начала выходить из тени мнений Ричарда, его неодобрения и кипучей деятельности. Она так и не смогла до конца понять, как ему удалось превратить ее в менее интересного человека? Возможно, она слишком нервничала? Или он утомлял ее? Через четыре месяца она посетила его свадьбу с бестрепетным сердцем. Темные волосы его будущей жены были уложены вокруг продолговатого лба. Каково это – идти между рядами к его возникающему перед ней лицу? Она отвергала все его попытки увидеться, ссылаясь на занятость. Она и впрямь была занята: работала секретарем в миссионерской общине, к которой принадлежали ее родители, снимала квартиру вместе с другими девушками и приняла решение быть точно такой же, как они, носить такие же туфли и читать их журналы, быть точно такой же, как все остальные девушки в огромном, чистом, сдержанном Сиднее. Порой ей казалось, что Ричард не одобрил бы этого, поэтому она старалась думать о нем поменьше, и в конце концов ей это удалось. Рут часто слышала, как мать утешала влюбленных медсестер. «На нем свет клином не сошелся», – говорила она, и в ее библейских устах это звучало мудро. Теперь Рут наивно сказала себе: «На мне свет клином не сошелся».