Ночной карнавал
Шрифт:
Дуло вдавилось ей между бровей. Да, не разнообразен твой репертуар, плохонький ты уличный музыкантишка. Как ты был грубияном, так и остался.
— Иначе ты всадишь мне пулю в лоб и сбросишь меня с моста в Зеленоглазую.
— Поговори у меня.
Он, не выпуская ее локтя, изловчился и дал ей пинка.
Мадлен дернулась всем телом.
Это было немыслимое унижение. Она не могла это перенести.
Тьма застлала ей глаза. Кровавая, великая тьма.
— Ты не получишь ни монеты, мерзавец! Стреляй!
Он оскалился и спустил курок.
И промахнулся.
Ибо, стреляя,
— Бежим!.. Живо!.. Пока он не очухался… дятел!..
— Козел!..
Мадлен выхватила из-за пазухи смит-вессон, наставила на Лурда на бегу и еще раз, наслаждаясь, крикнула на всю спящую вечернюю улицу Делакруа:
— Козел ты, Лурд!.. У тебя звезды нет!.. А у меня есть моя звезда!.. И ты никогда не уплывешь в Новый Свет!.. Кишка тонка!..
— Брось его, бежим!..
Они бежали как угорелые, только пятки сверкали, чуть не втыкаясь в ягодицы. Так бегали древние атлеты; так дул ветер в крышах и трубах Пари. Спящая, пустынная улица. Мадлен. И Кази. Две курочки. Две кокоточки. Две подружки. Две изгнанницы. Две сиротки. Мадам Лу спит на полу. Мадам Лу…
— Милая!.. Милая!..
— О, родная… Ну как ты… Ну что ты… Где ты…
— Везде… где придется… О, как мне все надоело…
Она говорит то же самое, что и Лурд.
То же, что она сама говорила себе, уходя навек из особняка барона.
Они остановились, завернув за угол, один из бесчисленных углов.
Он, если и бежал за ними, давно потерял их след. Они ведь такие быстроногие газели. Оленухи.
Обнялись. Крепко, так крепко, что косточки затрещали.
И покрывали друг друга поцелуями — лица, лбы, губы, брови, волосы, глаза, руки, ладони, и опять прижимались грудь к груди, пылко, благодарно, встретившись, плача, прощаясь, опять радуясь, что подоспела… что остались живы… что, в отчаянье, дала детскую подножку и победила… что сейчас стоят в ночи под навесом, близ кустарной галерейки, и целуют друг друга, а не лежат, простреленные, на обточенных временем камнях мостовой…
Как они плакали! Господи, Ты видел, как плакали они!
Слезы текли на пальцы, гладящие щеки, капали на лица, на губы, целующие запястья.
И вырывалось несвязное бормотанье из груди, сбивчивый, нежный шепот, ведь времени было мало, так мало отпущено им:
— Кази!..
— Мадлен…
— Родная, родная, родная!.. Ты беги в свою Полонию… Вот тебе деньги… Вот тебе все… Возьми…
Мадлен раскрывала сумочку, совала Кази в руки банкноты, срывала с шеи и ушей драгоценности, стаскивала с себя норковое манто, толкала ей в руки, укутывала ей плечи.
— Возьми!.. Возьми, родная, все возьми!.. Тебе хватит, чтобы добраться до родины…
— А ты?.. А ты как же?..
— Я?.. Я тоже убегу из Пари… Я сейчас уже бегу… Понимаешь?.. Вот сейчас…
— Тогда…
— Пустяки… У меня много… У меня их куры не клюют… Я не знала, куда их девать, деньги… Они были мне ни к чему… И мне хватит на то, чтобы купить себе шубу… и другие тряпки… и билеты туда… туда…
— Туда?!..
— Да… И паспорта… Я о них не подумала… Мы же не сможем пересечь границу тайно… нас отследят… нас убьют… убьют на границе… мы должны въехать легально…
— Мы — это кто, Мадлен?..
— Мы — это мы, Кази…
Кази больше не спросила ничего, видя счастливый свет, полившийся при этих словах из лица, из глаз подруги.
Мадлен поцеловала ее в последний раз — пылко, страстно, неистово, словно хотела запечатлеть на щеке несмываемое клеймо преданности и памяти, и побежала прочь.
Кази не пыталась ее догнать. Она стояла и плакала, бедная шлюшка Пари, бедная полонянка, девка из Веселого Дома, неудачливая авантюристка, внезапно ставшая богатой и свободной.
— Мадам Лу спит на полу, — прошептала она, и глаза ее наполнились горечью слез — тех, что они с Мадлен не успели выплакать, одиноких. — Мадам Лу спит…
Она села, с норковым манто в руках, прямо на подмерзшую брусчатку мостовой и уткнула лицо в нежный струящийся мех.
Мадлен взбежала по лестнице. Глубокая ночь.
Он или здесь, или его нет. Третьего не дано.
Ну же, звони. Почему у тебя так дрожат руки? Ты как колобок из полузабытой сказки Рус. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел. Я ушла от графа; от барона; от Лурда; от мадам Лу; от Люмьера, от Дидье, от иных идиотов, сосавших мою кровь, мою плоть. Мое я. И вот ты прикатился, колобок. Тесто твое не сырое. Оно пропечено в тысяче печей. Прокалено. Обожжено. Корочка грязна: катился по проселочным дорогам, не только по блестящим паркетам дворцов и особняков.
Трезвон. Она зажмуривает глаза.
Звук может ослеплять, как свет.
Шаги. За дверью шаги.
Тихо, Мадлен, а может, это консьержка. Или новый жилец. Ведь он снимал квартиру. Он мог съехать. Могли пустить другого. Нет. Шаги четкие, быстрые, резкие, нетерпеливые. Бессонные. Сна нет. Есть только явь. И все ее сны — тоже явь. И то, что ждет ее, — сон наяву.
Ключ грохочет в замке. Скрип двери расколом земной коры отдается в воспаленной голове.
Ее любовь открывает ей настежь дверь.
Князь подхватывает ее под мышки и втаскивает в прихожую. Она не стоит на ногах.
— Мадлен, Мадлен!.. Боже мой!.. Почему ты без шубы!.. На улице такой холод… Я ждал тебя… Я всегда жду тебя… Я знал, что ты придешь… приедешь… От тебя пахнет порохом!.. Ты вся в грязи… На тебя напали воры, да?.. Ты бежала ко мне… Боже… наконец-то…
Он берет ее на руки. Он несет ее на руках.
Он кружит ее, холодную, едва оправившуюся от потрясений улицы Делакруа, перепачканную грязью, еще не остывшую от слез и поцелуев Кази, по комнате, как он делал это, как он всегда любил делать это… всегда?.. да, целую жизнь они прожили вместе; целую жизнь и еще три ночи, а вот и снова ночь, и что такое жизнь — помнишь, Мадлен, как сказал великий поэт нашей родной Рус: вся жизнь — одна ли, две ли ночи.