Ночной народ
Шрифт:
"Вот и все..."
Сильный рывок заставил его встать на ноги. Наручники защелкнулись вокруг запястий. Кто-то из полицейских с размаху двинул его в спину, направляя к выходу. Кто-то склонился над Глорией...
– Пошел!
– Надо же, вонь какая...
Эрон оглянулся, ища взглядом поддержки у Глории, - но его уже вытолкнули из комнаты...
Усмехался наблюдавший за этой сценой Дейкер...
46
Гиббс не знал, заключенный он или нет. С одной стороны, его привели в участок (увы, он так и не мог вспомнить, за что именно), но с другой дверь в камеру закрывать не стали. Такая неопределенность порядком
Карьера священника оборвалась для него после драки, затеянной на свадьбе одного из прихожан. Сам Гиббс совершенно не помнил, кто начал первым, но для его позорного изгнания всего этого оказалось достаточным и без выяснения мелких обстоятельств. В конце концов, даже если побитый свидетель первым распустил кулаки, теоретически Гиббс должен был подставить вторую щеку...
Теперь он сидел в камере и мучительно соображал, чего же такого он натворил вчера. Ребра болели, на руках темнели синяки - выходило, он снова участвовал в потасовке. Но, с другой стороны, наставить синяки ему могли и полицейские: нравы блюстителей порядка Шир-Нека не отличались особой деликатностью.
Вообще-то, узнав утром о своих похождениях, Гиббс обычно искренне в них раскаивался и подолгу молился, прося прощения за свои грехи, пока совесть не унималась. Тогда он давал себе обещание больше не пить, но жизнь снова и снова ставила его в такие ситуации, когда не принять рюмочку было невозможно, а приняв, он сперва забывал о том, что больше не пьет, а затем из памяти вылетало вообще все - и цикл повторялся. Теперь ему было особо стыдно и тяжело еще и потому, что он не знал, как именно нагрешил. А ведь в участок просто так не сажают... Ох не сажают!
Неудачливый бывший священник ерзал на жесткой койке, принимаясь время от времени нервно и невнимательно перечитывать Святое Писание. Обиднее всего было то, что дежурный охранник его вины тоже не знал, а все остальные полицейские отправились на какую-то массовую облаву еще до того, как Гиббс проснулся.
Когда по коридору затопали, он прямо-таки воспрял духом: вот, сейчас все прояснится!
Гиббс вскочил и приоткрыл дверь.
По коридору шла группа полицейских во главе с самим Эйкерманом. Толстая сигара подпрыгивала у капитана во рту - он уже едва сдерживал накопившуюся в душе ярость. Когда Гиббс увидел, кого ведут, его лицо тоже исказила гримаса ненависти.
Гиббс никогда не мог смириться с тем, что прощать необходимо всех. Сколько бы ему ни говорили, что мстительность, злопамятность, да и вообще ненависть к ближним - грех, стоило ему услышать о том, что какой-то мерзавец поднял руку на женщину, тем более -
Убийцы заслуживают смерти, если их жертва заведомо была слабее и не могла защищаться, - в этом Гиббс не сомневался никогда. А такого, как этот маньяк, он и сам, представься такая возможность, предал бы какой-нибудь особо мучительной смерти. Пусть неповадно будет другим...
Гиббс радовался, что Эйкерман наверняка устроит арестованному хорошую трепку, - за это он был готов простить полицейским даже то, что они вчера избивали его самого. (Гиббс наконец вспомнил, что колотили его все же полицейские.)
– А ты чего уставился?
– рыкнул на него Эйкерман, и Гиббс поспешил скрыться в камере, чтобы уже через секунду вновь вынырнуть из-за двери и понаблюдать, как Буна заводят в соседнюю камеру.
Что ж, отсюда, во всяком случае, можно будет послушать...
Один из полицейских толкнул Эрона к стулу, другой рывком усадил.
"Странно, - подумал Эрон, оглядываясь по сторонам, - где же письменный стол, где магнитофон? Как они собираются записывать показания?"
На самом деле Эйкерман и не собирался ничего записывать. О чем вообще можно спрашивать маньяка, застигнутого на месте преступления среди кучи трупов да еще и с окровавленными руками?
– Закрой дверь и иди сюда, - сказал Эйкерман одному из полицейских.
Эрон нахмурился: он начал догадываться, для чего стоят тут пятеро молодчиков.
– Капитан...
Он прикусил язык - Эйкерман, нехорошо усмехаясь, начал натягивать перчатки.
"Да ведь они и слова мне не дадут сказать!" - с ужасом понял Эрон и был прав.
Глаза капитана налились кровью, сигара проползла к краешку рта. Выплюнув ее на пол, Эйкерман шагнул к своему пленнику.
– Ты псих и каннибал, - очень разборчиво проговорил он. (У Эрона от этих слов засосало под ложечкой. До сих пор его ни разу еще не избивали, и изображение рисовало ему самые жуткие картины.) Ты напрасно приехал в наш город, - по его знаку полицейские обступили Эрона, - и я тебя сейчас проучу.
Эрон сжался, понимая, что его сейчас ударят. "Нет, не надо!" вспыхнуло у него в глазах, а в следующую секунду одетый в перчатку кулак изо всех сил врезался Эрону в печень. Резкая боль пронзила все тело. Потом последовал удар по почкам, затем снова и снова спереди, в бок, в живот, в грудь, по лицу...
В соседней камере Гиббс прильнул ухом к стене, вслушиваясь в приглушенные стоны.
"Так его!
– шевеля одними губами, беззвучно подзадоривал он полицейских.
– Так!"
Стоны за стеной становились все тяжелей и громче.
"Так его!!!" - сжал кулаки Гиббс.
Эйкерман работал, пока его руки не начали уставать. Бун, похоже, уже утрачивал чувствительность; во всяком случае, он уже не дергался так, как вначале - при каждом ударе. Глаза Эрона закрылись, сведенный судорогой позвоночник выгнулся - и Эйкерман понял, что на этот раз пора заканчивать избиение.
– Каннибал чертов!
– ругнулся он напоследок, стаскивая Эрона со стула и швыряя на пол.