Ночной звонок
Шрифт:
– Девчонкам.
– Девчонкам. В парикмахерскую, где оставляешь у дверей пальто и шляпу... И вдруг натыкаешься на другие двери, где при входе ты оставляешь все: возраст, почетное звание, образование и положение в своем главке, остроумие и модную прическу - все это перестает иметь какое-нибудь значение за этой дверью. И именно за этой дверью мы встречаем человека, которого любим и ничем не можем ему помочь, кроме того, что... ну просто его любить... Я, кажется, повторяюсь? Ну, как в больнице - милый тебе человек лежит при смерти, ты входишь и смотришь, как он лежит, и ничем не можешь помочь, ничего дать... разве
– Негодяй ты!
– неуверенно сказала Владя.
– Ты, кажется, меня растрогать решился?
– И отвернулась.
Несколько жестких узеньких травинок с острыми, сухими кончиками трепетали на ветру в желтом песке у самых ее ног. Она вырвала одну, поднесла ко рту, стала жевать сухой стебелек.
– Ты вот к бабушке ездила, оказывается. Я хочу, чтоб ты знала, что я тебя считаю, помимо всего, удивительно славным парнем.
– Иди ты... Говорят, ты женился?
– Не-ет... Не вышло. Я было собрался, но, к счастью, злость у меня уже поостыла, и я решил не дурить.
– Злость?
– Что же, ты не понимаешь! Ну, злость на тебя, на себя, ну, на нас обоих, что мы так дурацки разошлись. Не одна злость, а целый мешок разных таких поганых чувств, которые зудят и сверлят тебя делать все назло, наоборот, раз не вышло по-твоему... Нет, я-то не женился. А вот мама в ужасе от твоего поведения. Говорят, ты пользуешься успехом.
– Я им не пользуюсь, успокой маму.
– Но ты его имеешь! Не слепые же они там все у тебя в институте. К тебе пристают?
– Мне объясняются в любви. Ты про это хотел узнать? Да, да, безусловно, да.
– Так я и знал!
Владя выплюнула травинку изо рта.
– Если что способно меня вывести из равновесия, - это объяснения в любви.
– Мужским голосом она тупо забубнила: - "Вы мне нравитесь. Мне нравится, какое у вас лицо. Запах ваших волос. У вас красивые колени. Я люблю ваши глаза".
– У-у, сволочь!
– с ненавистью процедил сквозь стиснутые зубы Митя.
– Скажет и ждет, что будет. Судя по романам, я должна вся раскиснуть, до того это трогательно, а по-моему, это больше всего похоже на гастроном, где выбирают, какая рыбка, какая ветчина и вино по вкусу, и ждут, пока завернут... Тебе нравится? Да мне-то, черт бы тебя взял, что за дело, что мои колени и глаза тебе понравились! Я не набор из гастронома!
– И еще надо в ухо ему было, - кровожадно буркнул Митя.
– Им, а не ему. И ухо тут ни при чем.
Солнце уже далеко оторвалось от края моря, наступал ветреный, солнечный день. Несколько чаек неподвижно застыли невдалеке на берегу. Их носатые головки казались упрятанными по уши в коричневые пуховые воротнички.
Одна разбежалась на своих хрупких ножках, похожих на тонкие красные прутики, взлетела и вдруг кинулась грудью на ветер, ее разом подхватило и понесло.
У самых их ног волны закипали, весело играя на солнце, переливаясь пенными фонтанчиками, разливались вширь и, добежав до сухого песка, с коротким всплеском отливали плоской лужицей обратно в море.
Стадо появилось между деревьев и бодрым шагом направилось к морю. Овцы со стариком пастухом двинулись кругом
– Я хотел сказать тебе что-то очень важное, а получились какие-то двери, - с раскаянием сказал Митя.
– Как ты думаешь, не может так случиться, что мы попробуем еще поговорить, встретиться?
– И ничего у нас опять не получится.
– Ты в меня совсем не веришь?
– Сейчас верю, но ведь мы уйдем отсюда и закроем за собой дверь, и опять будут только двери кино, парикмахерской и метро. И все пойдет по-старому.
– Нет, все-таки человек чему-то способен научиться... Вот мне прежде вовсе не было страшно, что, например, тебе со мной будет нехорошо. Я об этом и не думал. А сейчас мне просто хочется, чтоб тебе было хорошо. Со мной или без меня. Лучше бы, чтоб со мной... Я вдруг представил себе всю нашу возможную жизнь, целиком, а не до летнего отпуска или даже до диссертации - всю человеческую жизнь! И я бы тебя любил, когда ты постареешь, у тебя перестанут так блестеть глаза и будут разные морщинки, я бы тебя все равно любил.
– Одно, что в тебе есть хорошего, что ты немножко сумасшедший.
– Я даже себе на какой-то миг представил, что ты можешь стать такой, как бабушка, что мы уже прожили вместе всю нашу жизнь от вторника до субботы, и меня уже вообще нет, ты осталась одна и придешь сюда, и вспомнишь, как шли по морю коровы, и взлетали чайки, и бежали такие розовые гребешки волн после восхода солнца... Да ведь так оно все и может быть... А что за слово бабушка у тебя требовала?
– Насчет псёнка этого?.. Она все за Мартой ухаживала, так некогда было! А теперь она может собачку взять. "Для общества", она говорит! Но все опасается: если она умрет, собака пропадет без хозяина. Тогда я должна ее к себе взять. Я дала слово. Вот и все... А какое утро, посмотри!
Они посидели еще немного молча, пока не услышали, как невдалеке за домом гудит машина - их звали к отъезду. Они вскочили, на одну минуту схватились за руки и пошли рядом. Обернулись и посмотрели еще раз на светлое, игравшее солнечными звездочками море.
– Какое утро!! Какая ночь! Самые лучшие в нашей жизни!
– А разве она есть: наша? Только не говори больше ничего. И у меня ничего не спрашивай. Как будто я могу все знать! Мы только за других все так здорово видим. "Я бы на его месте!" Ах, чего бы мы не наделали на месте других! А на своем как мы путаемся!.. Ну, пошли скорее. Ты все-таки тоже славный малый, если хочешь знать.
Машина стояла с поднятым капотом, и Квашнин, недоверчиво хмурясь, смотрел на работающий мотор. Он плоховато разбирался в технике и относился к ней с опаской.
Посреди дворика в траве стояла керосинка, и Яша, сидя около нее на корточках, помешивал щепкой в котелке смолу. Груда тонких березовых кольев, уже обрубленных и заостренных, лежала у него под рукой.
– Я и не слыхала, как вы встали!
– сказала Надя.
– Где вы там шляетесь, Владька? Вот увидишь, мы опоздаем.
Бабушка, совсем ослабевшая от волнения проводов, манила их с крыльца, чтоб скорей шли в дом. Квашнин захлопнул капот и закричал: