Ночной звонок
Шрифт:
– Не даст? Ну, это мы еще увидим. Я сам с ним поговорю!
– сказал Квашнин.
– Ой, не трогай его, только не трогай, не хочу я этого!
– всполошилась бабушка.
– Да я по-хорошему! Вот сейчас мы его сюда пригласим, за стол посадим, выпьем с ним и познакомимся. И он пойдет навстречу.
– Это верно, - как-то странно усмехнулась спокойная соседка и поджала губы.
Все посмотрели на бабушку.
– Ты этого даже не думай, Лариоша, никогда я его к себе в дом не позову.
– Было удивительно в таком слабом, ласковом голоске расслышать
Квашнин встревоженно наклонился к матери:
– Мама, может, он тебя обидел? Ты только скажи, мама!
Бабушка, прежде чем засмеяться, подняла руку, чтоб прикрыть свои улыбающийся беззубый рот, засмеялась и беззаботно отмахнулась:
– Ничем не обидел. Ну просто такой он человек, что я не от обиды... а вполне бескорыстно его презираю. Угощать? Ну, не дождется, нет...
– Хорошо, хорошо... А как же нам с забором поступить? Выход-то какой-нибудь есть?
– Ах, зачем вы про этот забор завели?
– Бабушка страдальчески поморщилась.
– Кушайте, пейте, Митя... Митенька! Что же ты соседям не наливаешь? Кушайте, пейте все на здоровьечко! Владечке своей налей.
Заметив, что все притихли и слушают, она продолжала своим слабым и радостным голосом:
– Ах, как я это люблю, чтобы мужчины в праздник выпили! Ну, что это за мужик, если повеселиться не умеет... Мы с мужем молодые были... Да, господи, я сама два раза пьяная была!
– Бабушка затряслась от тихого смеха, отворачиваясь и прикрывая кончиками пальцев губы.
– Право, была!.. На сеновал залезла, носом в сено! И заснула... Кушайте, кушайте, Яша, ты выпей, это ничего, только закусывай!
Все близкие, конечно, знали историю о том, как однажды бабушка заснула на сеновале, а другой раз - у крестной поперек кровати, ее до сих пор можно было развеселить, напомнив об этих историях.
Ларион Васильевич вдруг встал с рюмкой в поднятой руке и растроганно провозгласил:
– Мама!.. Дорогие гости!.. Мама у меня - простая крестьянка! Мама, я горжусь!
– Он хватил рюмку, сел и чмокнул Варвару Антоновну в щеку.
На другом конце стола Митя, сидя рядом с Владей и ее подругой, которую звали Надя, в тон отцу бубнил, уткнувшись носом в тарелку:
– Правильно, гордись! Знаете, Надя? Ему предлагали в мамы графиню, так ведь не взял! Купчиху предлагали - отказался! Нет, говорит, не желаю, подавайте мне маму - простую крестьянку. Так и выбрал!
– А вы сами себе папу как выбирали?
– тихо спросила Надя.
– А она ядовитая у тебя, - сказал Митя, усмехнувшись.
Бабушка тотчас же заметила, что он говорит что-то Владе, и подняла вверх слегка подрагивающую в ее руке рюмочку, к которой она только притрагивалась губами, когда все пили, и, еле сдерживая слезы умиления и радости, с запинками произнесла тост:
– И чтоб наша Владечка с Митей... наши дорогие... и дальше так же дружно... и счастливо...
Владя улыбнулась бабушке, кивнула и, едва ткнувшись губами в свою рюмку, поставила обратно на стол.
Митя замялся, пропустил момент и, чтоб наверстать
– Будем стараться, бабуся!..
Он протянул руку, делая вид, что небрежно-покровительственным жестом обнимает Владю за плечи. Она, не разжимая губ, одним уголком рта угрожающе тихо проговорила: "Руки!" И Митя, непринужденно помахав растопыренными пальцами над ее плечом, схватился за рюмку.
Под общий шум разговора Квашнин, наклоняясь к матери, говорил:
– Мама, ты не обижайся, жизнь, она такая сложная... Но этого больше не будет, мама!
– Ему доставляло удовольствие повторять это слово "мама", и он его все повторял, стараясь ей все разом объяснить, даже то, чего он сам хорошо не понимал, про жизнь и про все на свете. А она, как сквозь туман, видела милые лица, слышала голоса и старалась как можно больше запомнить, удержать про запас, до той поры, когда снова наступят долгие одинокие ночи с их тишиной, с таким всегда неуверенным ожиданием тусклых и медленных рассветов - со всем тем, что так точно угадала Владя.
Желая сказать что-нибудь приятное, Леокадия выбрала момент и, раскрасневшись от удовольствия, похвалилась:
– А мы, мама, знаете, в прошлом году в Италию ездили... Путешествие такое.
Бабушка недослышала, и ей это было неинтересно, но вежливо похвалила:
– Вот как славно, а?
– Глядели и ничего не разглядели, - бесстрастно вставил Митя вполголоса, но так, что все услышали.
– Что другие люди видят, то и мы все видели, ничего не пропустили, это он так болтает, мама!
– с достоинством ответила Леокадия.
– Видели Эйфелеву башню, - сказал Митя глупым голосом.
– Эйфелева башня - это в Париже, ты из матери дурочку-то не строй! Это мы тоже видели, не пропустили!
Бабушка отлично понимала, что Митя говорит что-то смешное, и ей самой хотелось посмеяться, но, чтоб не обидеть Леокадию, она нахмурилась на Митю, отвернулась от него и вежливо спросила:
– Вы как же это? Так ездили?.. Или за чем-нибудь?
– Как это можно без дела?
– строго сказал Митя.
– По делу, бабуся. Там, понимаешь, одна башня поставлена. И вот людям приходится ездить туда, проверять. Поглядят: стоит! Значит, все в порядке. Вот и наши ездили в свою очередь. Вернулись, поделились впечатлениями: оказывается, действительно, башня на своем месте. Так многие ездят. Потом делятся впечатлениями, другие даже в письменной форме!
Отмахнувшись от общего разговора, Квашнин продолжал потихоньку говорить, наклонясь к матери:
– Очень-очень сложная жизнь, мама!
– Да, да... Я ворочусь сейчас, ты посиди минуточку, - сказала бабушка. Она заметила в дверях молодую женщину с ребенком на руках, нерешительно заглянувшую в комнату и тотчас скрывшуюся.
Бабушка, прижимаясь спиной к стенке, бочком обошла вокруг стола и вышла.
Тотчас же Яша с сосредоточенным видом протиснулся и подсел на ее место рядом с Ларионом Васильевичем.