Ночные туманы
Шрифт:
Но вот пришел и мой час.
Накануне праздника я забрел в парикмахерскую в Дом флота, ютившуюся под лестницей. Две молодые и красивые девушки, здоровые, кровь с молоком, стригли и брили клиентов, опрыскивали пахучим одеколоном, помадили волосы бриолином, оставлявшим жирные полосы.
Одна из них с каким-то особенным щегольством, щелкая ножницами, подстригала пышнейшие усы полковнику, похожему на моржа. У нее были красивые руки, которые мелькали, как два проворных зверька. На пышных кудрях белело подобие пилотки, из-под халата виднелось нарядное платье (наверное, после
Я согласился на все: постричь, помыть и побрить…
Она мне улыбнулась — парикмахеры жадных клиентов не любят. Полчаса я был в ее власти. «Вы не обидитесь?» — спросил я, оставляя на чай. Она не обиделась. В тот же вечер я видел ее в Доме флота. Я убедился, что у нее нет постоянного кавалера. Но все же не осмелился ее пригласить. Через два дня в парикмахерской она встретила меня, как знакомого. «Ну, нет, я не собираюсь вас разорять, — сказала по-дружески. — Я вас только побрею. Заходите почаще», — сказала она на прощание.
Меня как магнитом тянуло в парикмахерскую. Я уже знал, что ее зовут Леокадией, Лёкой, она из детского дома, пережила столько, сколько другая не переживет за всю жизнь.
Не я, а она пригласила меня однажды на концерт в Дом флота: начальник Дома дал ей два билета. Концерт был эстрадный, сборный, с конферансье, похожим на клоуна. Она хохотала до упаду. Держа меня за руку, говорила: «Нет, ты послушай, что он говорит!» Удивлялась:
«Неужели тебе не смешно?» Я проводил ее до дому — она жила в Карантине. «Ты очень милый». — Она поцеловала меня на прощание. С тех пор в свободные часы я спешил к ней, покупал билеты в театр, на концерты. В театре она, бывало, скучала, откровенно зевала и говорила: «Ну к чему такую скуку сочиняют? Ты не знаешь, Сережа? Пойдем».
Для товарищей, мое; увлечение не могла оставаться тайной. Сева спросил:
— Ты что, жениться собрался?
— Кандидатура неподходящая, — сказал Васо.
— А почему? — спросил я.
— Ты не замечаешь, простак, что у тебя есть подвахтенные?
Я вспылил и сказал, что Лека честная девушка и обижать ее не позволю.
— Ну что ж, — сказал Сева. — Обижать мы не станем, но и жениться тебе не советуем. Правда, Васо?
— Лучше, дорогой, не женись.
— А там поступай как знаешь, не маленький.
Между нами впервые пробежал холодок. Что бы мне ни говорили товарищи, я не мог без нее прожить дня.
Однажды после особенно глупого и пошлого концерта она заставила меня у нее во дворе снять ботинки и в темноте, держа за руку, привела в свою комнату. Наутро я предложил пойти в загс.
— Что же, если тебе очень хочется, — потянулась она, словно кошка.
Мы расписались в том же унылом загсе у старухи с выпуклыми глазами.
На другое утро она не пошла на работу. Не пошла и на следующий день. Мне, по правде говоря, это даже понравилось: я ревновал ее к клиентам. Мне казалось, что они отнимают ее у меня. Несколько недель я был счастлив. Меня встречали, мне радовались. Она говорила, что очень довольна: она жена командира торпедного катера! Ее в Карантине уважать стали больше. Она стремилась
И я покупал ей и новые платья, и туфли-лодочки, сверкавшие лаком, и красивое, тонкое белье.
Готовить она не умела и питалась почти всегда в сухомятку. Не любила гостей («что их кормить, дармоедов?»).
Я пытался было ей рассказать о том, что меня волновало, о наших экспериментах, о дальних походах — она засыпала.
Я рассказывал о наших людях, побывавших в Испании. Она говорила: «И охота была им».
Я хотел воспитать из нее боевую подругу, подобную Шурочке: я ведь любил ее, Леку. Но скандал у соседей интересовал ее куда больше, чем все, что меня волновало.
В конце концов Лека решила, что я ее недостоин. Я, но ее мнению, был невоспитан, со мной стыдно показываться на людях.
Приходя домой, в Карантин, я не заставал ее дома.
Однажды Лека пришла очень поздно.
— Ты где была? — спросил я.
— А не все ли равно? Я ухожу от тебя, — сообщила она, как сказала бы: «Я сойду на следующей остановке с трамвая».
— К кому? — поинтересовался я.
— А не все ли равно? Предположим, к полковнику.
Мы развелись.
— Ты можешь жить в моей комнате, пока не найдешь себе что-нибудь подходящее, — разрешила она.
Через несколько дней я сбежал. Было мучительно жить среди ее вещей, платьев. Леки не было, но в своей комнате она оставила слишком много своего… Я переселился на Корабельную, к старикам, очень дряхлым, но милым.
Часто ходил к Севе и Шурочке и радовался, какая дружная у них семья. Мне не повезло. Нет, я был сам виноват (Лека погибла в волнах Черного моря, эвакуируясь в сорок первом на транспорте вместе с семьями высших начальников.)
Это был, кажется, единственный случай, когда фотография Гитлера появилась в газете. С другой фотографии нагло улыбался фон Риббентроп.
— Не приемлю! — скомкал газету Васо. — Не приемлю соглашения с этой сволочью Гитлером, фотографии видеть его не могу! Кроме той, когда его сфотографируют в петле! Разве можно этой вероломной сволочи верить?
Мы прикрыли плотнее дверь…
Глава девятнадцатая
Началась война. В ночь на июньское воскресенье трагически взвыл гудок Морского завода, и безмятежно заснувший город вдруг ожил. Отовсюду спешили к бухтам, причалам, к пирсам, к кораблям моряки. Они тревожно поглядывали на небо. Оттуда доносился хриплый гул самолетов.
И хотя только накануне закончились учений флота и можно было подумать, что вновь возникшая в темноте ночи тревога — лишь продолжение этих учений, опытные моряки различили гул чужих самолетов, увидели в небе, прорезанном светлыми ножами прожекторов, сверкающий шелк спускавшихся парашютов.
И уже мчались по улицам дико воющие машины, стремительно неслись по ночным бухтам огоньки катеров, и один за другим ударили в небо первые выстрелы боевых залпов. Короткий и неожиданный взрыв осветил памятник затопленным кораблям и белую балюстраду бульвара.