Ночные туманы
Шрифт:
За годы войны я пережил столько, сколько другому не пережить за всю жизнь. Как и каждый моряк-черноморец, я не раз смотрел в глаза смерти, тонул, подрывался на минах, не знал, вернусь ли домой.
В День Победы мы с Олей сидели в окутанном зеленью садике. С нами были Фелицата Мартыновна и Мефодий Гаврилыч. Мы пили вино, ели ставридку, всподганали друзей…
…Мы шли на операцию под самым берегом, глушители подавляли рокот моторов. Нас все же заметили гитлеровцы, открыли стрельбу. И тогда Сева Гущин рванулся вперед, снял с моторов глушители, и моторы на его катере зарокотали гулко и грозно. Он перенес
— А я, Сергей Иваныч, видела собственными глазами, как вы их, гадов, топили у нас в бухтах, — сказала Фелицата Мартыновна. — Они все пытались вырваться в боновые ворота.
Да, так и было. Мы их встречали у бонов. Особенно яростен был Васо. Корреспонденты писали о нем: «Сухишвили совершал чудеса храбрости». «За Гущина!»
Мы громили врага за погибшего друга…
В черноморское небо взлетели сотни ярких ракет.
В их ослепительном свете развалины нам показались домами.
Вскоре мрачные руины с надписью «Мин нет» исчезли. Стена, глядевшая зловещими провалами окон, вдруг оживала, поблескивая стеклами, и люди входили в восстановленный дом. День за днем мы обнаруживали что-нибудь новое: то построенный дом, то кинотеатр «Победа» (появление его было настоящей победой), вновь возникли и Приморский бульвар, растянувшийся вдоль проспекта Нахимова, и театр, и гостиница, и Большая Морская. Вырастали уже не отдельные дома, а кварталы. Родился большой новый город. А однажды мы увидели первый троллейбус… Он уже не показался нам чудом…
Васо часто бывал у меня, возился с ребятами, шутил с Оленькой. Ему незачем было ехать на родину: дядя Гиго, единственный человек, который мог ждать его, умер. Васо присвоили очередное звание, и он стал комдивом. Начальник политотдела души в нем не чаял. Со свойственным ему юмором Васо рассказывал матросам о том, как наша троица сбежала из дому, чтобы стать моряками, о наших первых днях в Севастополе. Он рисовал картины далекого прошлого — Союз молодежи, листовки, собрания, расправа с предателем… Вспоминал Васо друга Севу.
Наверняка нашим флотским юнцам было удивительно слышать, что легендарный черноморец Всеволод Гущин остался у кого-то в памяти Севой, пламенным комсомольцем.
И вдруг Васо мне сказал, что идет на врачебную комиссию. Я спросил:
— Что с тобой?
— Что со мной, Сережа? Ты знаешь, дорогой, я выхожу в море и не чувствую вдохновения. А разве без вдохновения можно командовать кораблями, людьми, можно вести их в бой? Ты читал у писателя Куприна — летчик потерял сердце? Я не слышу ритма моторов, не радуюсь белой пене у носа и за кормой, я инертен, ты понимаешь? Инертен. Я не чувствую больше уверенности.
Что-то где-то сломалось. Я потерял сердце, как тот летчик у Куприна…
Это был результат тяжелого ранения. Васо вышел в отставку и до сих пор живет в Севастополе со своей женой. А я потерял отличного командира…
Мой верный боцман Филатыч, с которым мы сжились, как братья, решил на всю жизнь остаться на флоте.
Еще в сорок третьем, когда мы высаживали один из десантов, среди десантников я заметил разбитную, полненькую девчушку, одетую, как все матросы, в телогрейку, в штаны из маскировочной ткани. Росточка она была маленького. Вася Филатов
Когда стали высаживаться, подумал: «А ведь захлебнется девчушка, накроет ее с головой». И, сказав ей галантно: «Разрешите, мамзель, вам помочь», подхватил ее своими могучими лапами и спрыгнул с ней в воду. Он заработал звонкую пощечину, но не выпустил девушку. Прижав к себе крепче, шагнул и поставил ее на мокрые камни. «Какая она тебе мамзель, боцман, она наша Маша», — на ходу сказал один из десантников. «Ну раз Маша так Маша, согласился с ним боцман. — Ты уж, Маша, за ту „мамзель“ извини». Но Маша уже устремилась вперед, в темноту. А Филатов вернулся на катер.
Вскоре в «Красном черноморце» появился очерк о том, как принимали в партию смелую разведчицу Машу.
Филатов признался мне, что хочет ее разыскать. Он написал ей и получил ответ. В Севастополе они снова встретились. Потом он высаживал Машу, и ее товарищей под Одессой.
В сорок пятом Филатов женился. Мы с Оленькой гуляли на его развеселой свадьбе. Оставшись на сверхсрочной, Филатов впоследствии стал командовать катером, а затем, уже будучи капитаном второго ранга, встал во главе штаба.
Разошлись по домам матросы — боевые соратники.
Приходили новые, необстрелянные, смотревшие на торпедный катер как на чудо. Я вспоминал, глядя на них, свою молодость.
Вырастали из них хорошие люди. Морскую закалку получали от боцманов. Есть у нас Тафанчук Ангел Матвеич. Вот уж ангел так ангел! Строжайший. Приходили, бывало, папенькины и маменькины сынки, балованные, бездельники — всех обламывал этот ангел. Уходя со службы, благодарили. Признавались, что без Тафанчука бы не стали людьми.
А из комсомольской гвардии вырастали такие моряки, с которыми я без раздумий пошел бы в бой. Понадобись — они повторили бы подвиги старших товарищей.
Пришло на флот и новое поколение офицеров. Тоже славная молодежь. Является как-то ко мне симпатичнейший лейтенант, сероглазый, складный, подтянутый, рапортует, что прибыл в мое распоряжение, и с гордостью добавляет, что он первого выпуска первого в Советском Союзе Нахимовского. И по лицу его вижу, как он этим гордится. Пожалуй, больше, чем тем, что он высшее училище окончил отлично. Назвал он свою фамилию: Забегалов, и я вспомнил, что еще в начале войны в Севастополе ее слышал. Мой знакомый капитан-лейтенант Ковалев рассказывал, что забрал к себе, на эсминец воспитанником паренька с батареи.
Спрашиваю:
— Ковалев вас направил в Нахимовское?
— Так точно.
— На эсминце участвовали в боях?
Отвечает:
— Когда комендора убило, стал к орудию вместо него.
— Практику где проходили?
— На торпедных.
Назначил его командиром торпедного катера.
Он весь вспыхнул от радости.
Его поколение мне казалось особенно ценным. Войну видели своими глазами. Хоть и подростками, а участвовали в боях. Боевые командиры в Нахимовском воспитали их в незыблемых традициях флота, передали основные законы морского товарищества: «Не лги, говори всегда правду, даже если правда горька как полынь», «Не унывай, говори себе: выдюжу», «Не оставляй товарищей в беде».