Ночные туманы
Шрифт:
Мать кинулась бабке в объятия, отец почтительно поцеловал ее сухую, в морщинах и голубых узлах руку, но не удержался от шутки:
— Вы у нас, Варвара Корнеевна, драгоценная реликвия прошлого.
— Прошлого? — обиделась бабка. — Я и нынче, зятек, воевала, а не отсиживалась в Чувашии.
Долго матери пришлось ее уговаривать на отца не сердиться. Окончательно бабка оттаяла через несколько месяцев. У входной двери раздался звонок. Я побежал открывать — и оторопел: за дверью стоял с букетом цветов сам Ока Иванович Городовиков со своим адъютантом. Генерал спросил, дома ли Варвара
— Бабушка! — заорал я неистово. — Иди, смотри, кто к тебе!
— Господи! — воскликнула выбежавшая из своей комнаты бабка. — Ока Иванович! Милый! Да вы все такой же!
— Вот уж нет! — усмехнулся Городовиков. — Стареем, Варвара, стареем.
Она не знала, куда гостей усадить. Представила меня, мать. Городовиков сказал, что об отце моем много слышал:
— Нынче настало их время, физиков.
— Да, кони, бедные, нынче у нас не в почёте, — пригорюнилась бабка. Читала в газете статью, пишут: век кавалерии кончился.
— Ну, кавалерия и в нынешнюю войну послужила, — сказал Городовиков, но потери были велики. Конь, он друг человека. До слез его жалко.
— Кому говорите, — вздохнула горестно бабка. — Мой Черныш умирал, он со мной, как родной брат, прощался; тоски смертной в глазах его век не забуду.
— А помнишь, Варя, гражданскую? Штаб наш спасла, пулеметным огнем от белых прикрыла…
— Ну уж, скажете тоже: спасла! — засмущалась бабка. — А что прикрыла то верно. Прикрыла.
И бабка принялась вспоминать. Я чувствовал себя совершенно счастливым: мои сверстники о гражданской войне только в хрестоматиях да в книжках читали… А здесь сидят два ветерана легендарной Конармии и так просто, как о вчерашнем футболе, о таких делах вспоминают; даже адъютант, совсем молодой, слушает с огромным вниманием…
— Ну, нам пора, — взглянув на часы, сказал Городовиков. — Ты, Варвара, ни в чем не нуждаешься?
Бабка заверила, что всем обеспечена (так, собственно, оно и было).
— Внук-то в отца пойдет, в физики, или в моряки, в Деда?
— Да он еще сам не знает, — ответила бабка. — Разве в его годы такое решать? Он и моря-то никогда не видал…
Глава вторая
С морем я познакомился позже. Отцу привелось побывать весною в Пярну, и он снял дом у каких-то старушек.
— Послезавтра мы выезжаем.
Бабка, славившаяся своей независимостью, объявила, что с городской квартиры никуда не поедет.
— Ну и пусть остается, — рассердился отец.
Мы доехали до Таллина, а оттуда в тряских, шатающихся вагончиках узкоколейки поздним вечером добрались до Пярну.
На вокзале в Пярну мы услышали глухой рокот.
— Море, — сказал отец.
Но самого моря не было видно. Мы шли узкими, вымощенными булыжником улочками среди потемневших садов и загоравшихся огоньков в окнах. Носильщик вез наши чемоданы на тачке.
Отец, шагая в длинном пальто впереди, привел нас на шумящую каштанами улицу, к приземистому, низкому дому. В темных ставнях светились золотые сердечки. Отец толкнул тяжелую дверь, и мы очутились в сенях.
Две высохшие древние старушки со свечами в руках приветствовали нас еле слышными голосами
В доме можно было разместить еще четыре семьи.
Старушки Леокадия Степановна и Эльвира Степановна уже поставили на стол соленья, варенья, печенья, принесли самовар, уютно гудевший на медном подносе. Угощали радушно: «Кушайте, кушайте, дорогие, будьте как дома».
Старушки оказались отставными учительницами. Обе чистенькие, морщинистые, со слезящимися дальнозоркими глазками, добрые и сердечные.
— Библиотека наша, наверное, для вас устарела, — сказала Эльвира Степановна.
— Ее собирал наш покойный отец, — добавила Леокадия Степановна.
— Но может быть, что-нибудь выберете, она в вашем распоряжении. — И Эльвира Степановна положила на стол возле тарелки с булочками связку ключей.
После чая отец, оставив мать разбирать привезенные вещи, вышел не в садик, где в темноте таинственно шелестели огромные лопухи, а на улицу, обсаженную каштанами.
— Вот здесь я и буду делать свой моцион, — решил он и стал шагать в темноте.
А я сбежал от него. Схватил ключи, лежавшие на столе, и ринулся к шкафам с книгами. Отец не любил беллетристики, у него были только научные книги. Здесь книг было множество. Они хранились в кабинете, в столовой, в передней и в коридоре. Я нашел морские романы о кругосветных походах под парусами, рассказы Станюковича и других, неизвестных мне авторов… На каждой книге была наклеена этикетка: чайка, парящая над морем. И надпись под белокрылой чайкой гласила: «Из книг капитана первого ранга Черкасова».
Неужели капитан первого ранга, отец симпатичных старушек, прочел все это множество книг?
— Нам пришлось туго, но на книги отца рука у нас не поднялась. Он так любил и ценил их, — сказала одна из старушек. — Большая просьба к вам, молодой человек, не выносить их из дому. Не дай бог, забудете где, потеряете.
Он нам этого не простит.
Он? Но ведь Черкасов уже много лет как лежит на кладбище!
Вернулся отец и приказал идти спать. Вскоре все успокоилось. В большом тихом доме погасли огни. За закрытыми ставнями глухо шелестели каштаны. И, перебивая этот волнующий шелест, набегал смутный гул — я понял, — гул волн, тяжело бившихся о берег.
На другое утро, позавтракав наскоро (отец уже совершал моцион по аллее каштанов, считая: «Туда и обратно шесть раз, семь, восемь… десять, одиннадцать…»), я побежал познакомиться с морем. Теперь, при ярком солнечном свете, городок показался чудесным. Он был словно вылизанный, с чисто подметенными улицами и тротуарами, со степенно прогуливающимися собаками; в сквере стояла статуя — эстонская поэтесса Лидия Койдула. Парк был прорезан дорожками, посыпанными желтым песком.
Повсюду цвела сирень, пели птицы. Я шел все дальше и дальше. Чаща раздвинулась — и открылось необъятное васильковое небо. Ноги увязли в мелком песке, на котором рос светло-зеленый камыш. На мокрый пологий берег набегали большие, сильные, пенистые и шумные волны.