Ночные туманы
Шрифт:
Я, правда, чувствовал свое превосходство. Еще бы! Она всю свою жизнь прожила в этом маленьком городке, зимой окутанном вьюгами и засыпанном снегом, и только раза два съездила с матерью в Таллин. Я жил в Москве, побывал в Ленинграде и в Киеве и наконец приехал в Эстонию.
Когда я лежал с вывихнутой ногой, в раскрытом окне то и дело появлялось загорелое личико Лэа. Она звонко спрашивала:
— Алло! Как здоровье? — А потом, перемахнув подоконник, садилась рядом и предлагала: — Что тебе почитать?
А когда я поправился, мы вышли с ней к морю и увидели
А потом мы пришли с Лэа в парк и увидели спокойный застывший пруд. Нашего «Смелого» как не бывало на свете!
— Его вытащили на берег и распилили! — грустно сказала Лэа.
Пропала таинственность, пруд больше не был романтической заводью, куда отвели истекавший кровью корабль.
Он стал гнилым, тусклым, затянутым безобразной тиной, в которой мерзко квакали лягушки.
— Уйдем отсюда подальше, — сказал я Лэа.
И она поняла.
За обедом я рассказал отцу про «Смелого», втайне надеясь, что он… А впрочем, что бы мог теперь отец сделать?
Но он, вытирая салфеткой усы, сказал совершенно спокойно:
— И не подумал бы вмешиваться. Там, наверху, виднее.
В первый раз в жизни мой умный отец показался мне самодовольным и черствым.
В день рождения отца с утра стали приносить телеграммы. Поздравляли «выдающегося ученого», «дорогого учителя», «корифея науки». Мать со старушками хлопотала на кухне. Отец пошел на утренний моцион в черном костюме, в белой сорочке и в черном галстуке. Очень парадный, он медленно ходил по каштановой аллее, делая поворот у последнего каштана и отсчитывая:
«…Семь… восемь… десять… одиннадцать…»
Приехали гости в двух больших черных машинах — его помощники и ученики. Какой-то толстый мужчина в серой фетровой шляпе носил свой серый летний костюм, как генеральский мундир. К его каждому слову прислушивался и отец, склонив голову. Он был весь внимание, что случалось с ним редко. Меня не посадили за стол, и я из соседней комнаты слышал, как толстый человек произносил тост за «гордость нашей науки». Он перепутал имя и отчество отца, но его оплошности, казалось, никто не заметил. Потом выступали другие, и по их словам выходило, что, не будь отца, не было бы создано ничего полезного на свете. Стало особенно шумно после того, как толстый отбыл на своей черной машине. Я сидел в углу и читал. Обо мне так никто и не вспомнил.
Разговор за столом был мне не понятен, говорили только умные вещи, недоступные непосвященным.
Но когда гости с раскрасневшимися от вина лицами выходили проветриться, они называли отца уже менее почтительно — «шеф» и «Стрб». И я удивился: зачем понадобилось хорошую русскую фамилию превращать в кличку?
Они говорили еще о каких-то Бэбах и Таньках, которых, к сожалению, нельзя было захватить с собой к «шефу». Эти девушки «освежили бы жизнь».
— Хотел бы я посмотреть, какую физиономию скорчила бы жена шефа, сказал, хихикая,
— Может быть, перенести наше бдение в храм чревоугодия? — предложил другой серьезный человек по фамилии Габерцуг. С ним все согласились.
Вскоре они гурьбой вышли из дома, уговорив пойти и отца в ресторан «Ранна-хооне». Мать вспомнила обо мне, накормила. Она прибирала посуду с нашими хозяйками и все огорчалась: значит, не оценили ее все старания, раз пошли в ресторан.
— Мама, можно мне пойти к Лэа?
— Иди, только возвращайся не поздно.
Через час мы сидели с Лэа на берегу широкой реки, рассекавшей город.
— Ты посмотри, как красиво, — говорила она.
Перед нами в огненном зареве заката чернели десятки рыбачьих судов со спущенными парусами. А дальше, на том берегу, сверкали желтым пламенем окна деревянных домишек, искрился шпиль кирхи, блестели окна автобуса, поднимавшегося на мост.
Лэа часто мне говорила: «Посмотри, как красиво». Она умела ценить красоту буйно цветущей сирени, силу могучих дубов и изогнутых сосен, красоту песков с камышами, сгибаемыми морским ветерком, и, что самое главное, красоту моря, то густо-зеленого, то багрового на закате.
И сейчас, когда мы прибежали на пляж, напротив стеклянного здания «Ранна-хооне» стоял, тяжело прижимая багровую воду, эсминец и по воде неслась музыка.
Офицеры с эсминца шли по умытому, твердому песку пляжа, и я, осмелев, подошел к ним, молодым, загорелым, веселым, и спросил срывающимся голосом:
— Простите, пожалуйста. Это очень трудно — стать, как вы, моряком?
Моряки рассмеялись, но один из них ответил совершенно серьезно:
— Если любишь море, парень, то ничего сложного нет.
Флоту люди нужны.
— Я люблю море.
— Подрастешь — иди в морское училище. Мы все прошли эту школу. Глядишь, и ты станешь командовать кораблем.
— Я? Эсминцем?
— А почему бы и нет? Тебя как зовут?
— Юрой.
— Фамилия?
— Строганов.
— Встретимся на морях, Строганов, — уже серьезно сказал офицер. — Я не шучу. Только будь настоящим.
Флот не терпит белоручек и хлюпиков. Ну, бывай здоров, парень. У нас мало времени. Видишь, он, милый, нас ждет, — показал моряк на корабль, темневший в зареве заката. — Моя фамилия Пегасов. Иван Пегасов. А он, показал Пегасов на товарища своего, — Савелов, мой командир.
Офицеры вошли в «Ранна-хооне».
Лэа подбежала ко мне:
— Что он сказал тебе, Юри?
— Он сказал, что я тоже могу стать моряком, когда вырасту.
— Ну. вырасти, это не так уж и долго.
Эсминец расцветился огнями. Они отражались в потемневшей воде. Осветился и «Ранна-хооне», как огромный стеклянный фонарь. Он отбрасывал светлые квадраты на темную тихую гладь.
Взявшись за руки, мы пошли между морем и светящимся рестораном и увидели за толстыми стеклами отца и его гостей. Отец сидел во главе стола и снисходительно слушал речь Шиманского, высоко поднявшего покачивающийся бокал.