Ночные туманы
Шрифт:
У нас он чувствовал себя что-то очень свободно, почти хозяином, мать исполняла его желания до того, как они были высказаны.
«Интересно знать, чем мы ему обязаны? — подумалось мне. — Ну, предположим, он помог матери получить отцовскую пенсию. Ну, предположим, мать не уплотнили в квартире, хотя она осталась одна. Но ведь все это сделалось бы и без Шиманского».
Я был с ним холоден, отрывисто груб, и когда он начал говорить о «затухании флота» и о том, что я гублю свою жизнь, ее придется, мол, начинать мне сначала,
— Не говорите о том, чего вы не знаете и не понимаете.
Он было вспыхнул, но взглянул на мать и осекся.
Лишь посоветовал мне заглядывать почаще в газеты, где я узнал бы мнение авторитетных людей о том, что корабли — лишь мишень для ракет. Я это знал, но все же верил, горячо, крепко верил, что флот будет жить (с радостью отмечаю, что не ошибся). Еще до окончания мною училища вооружились ракетами лодки и стало известно, что на заводах строятся ракетные катера. Эта весть привела меня в полный восторг. Я представлял себе новые, еще не известные никому корабли и воображал себя на мостике, в море.
Не дожидаясь, пока Шиманский уйдет, я пошел на Чистые пруды и там отвел душу. Дед понял меня: он был крепко уверен, что судьбы флота не решены окончательно и будут решаться в ближайшие годы.
Я вернулся в училище. От маленького Тома по-прежнему не было писем. Я поспешил на «Снежную королеву» и был свидетелем успеха Т. Л. Ивановой.
Я чувствовал, как она мне нужна, и безотчетно понимал, что она от меня ускользает.
«Чепуха, — убеждал я себя. — Что за глупая мнительность!»
Мы встретились на Старо-Невском, у освещенного окна булочной, в которую всегда раньше забегали и брали две городские булки на ужин. Я мог ей говорить что угодно, обещать что угодно, она, казалось, только ждала, когда я наконец выговорюсь. Ее мысли витали далеко, и лицо у нее было скучное.
— Я давно хотела сказать тебе, Юра, — она прижалась спиной к стене, пропуская прохожих, — что ошибалась. Я люблю не тебя.
— Так кого же?
— Ах, Юра! Его ты не знаешь.
— Но кто он?
— Ну, предположим, артист. Тебе легче от этого?
Она теперь была мне еще желаннее, и потерять ее казалось непоправимой бедой. Я чувствовал, что надеяться не на что и я больше не попаду в комнатку с портретами знаменитых актеров. Я впервые понял, какой жестокой может быть женщина, когда она перестает любить.
Я взял ее за руку. Она осторожно высвободила.
— Ну, попрощаемся по-хорошему, Юра? И не будем затаивать зла друг на друга? Нам было хорошо вместе.
Она приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в подбородок.
…Я увидел ее как-то на Невском. Она шла под руку с известным актером Ленгосэстрады, потасканным, много старше ее. Он был в роскошном пальто и в шляпе с широкими полями. Вел актер ее очень бережно, как хрупкую драгоценность.
(Впоследствии я узнал, что эстрадник бросил Тому, у нее родился ребенок, и она ушла из детского
Мой однокурсник Николаша Овсянников, с которым мы крепко сдружились, однажды пригласил меня к тетке, ленинградской писательнице. Мне попадались в библиотеке ее романы. Написаны они были по-дамски, читались легко. Тетка жила в желтом доме с колоннами на Марсовом поле. В ее квартире собирались модные молодые поэты.
— Ты знаешь, — сказал Николаша, — сегодня мы повидаем запросто тех, на кого рвут билеты. Кажется, будут Вадим Гущинский и Аннель Сумарокова, священный трепет звучал в его голосе: еще бы, на их выступления ломилась молодежь, стихи их печатались в молодежных (да и не только в молодежных) газетах, передавались по радио, и хвалебные вопли маститых критиков убеждали, что в литературу вошли новые светочи.
Нас встретила в большой и светлой передней тетка Овсянникова, женщина рыхлая, с розовым детским лицом и заплывшими жиром глазками. Мадлена Петровна с радушием приглашала раздеться, войти, быть как дома, от нее так и пылало гостеприимством, уютом и добротой.
— Сегодня у нас молодежь, — сообщила она. И в квартире действительно было полно молодежи. Николашу все встретили, как своего.
В дальней комнате с высоченными окнами (за стеклами бушевала пурга) все окружили Аннель и Вадима. Поэт был высок, очень молод. Грива светлых волос то и дело падала ему на глаза, и он откидывал ее с высокого лба на затылок и за уши. Поэтесса же мне показалась экстравагантнее всех находившихся в доме модных девиц: она походила на розовую болонку — крашеные волосы беспорядочно закрывали ее хорошенькое лицо. На ней было надето какое-то подобие пуловера с огненно-красными розами, очень толстая лохматая юбка, открывавшая круглые колени в грубых чулках. На ногах туфли для улицы, на толстой подошве.
И Вадим, и Аннель читали стихи, он — рубя строчки, как Маяковский, что-то весьма современное, смелое. Она — о любви. Ее стихи мне понравились.
Мадлена Петровна, сияющая, распорядилась подавать бутерброды и чай. Нам пора было прощаться — кончался срок увольнения. Уходить не хотелось. Я сказал Аннель, что мне ее стихи нравятся, и она протянула мне мягкую ручку, похожую на кошачью лапку.
— Очень рада, что мои стихи по душе морякам. Я все собиралась прийти к вам в училище, меня давно просят.
А Вадим Гущинский разговорился: пожалуй, он с нами проконсультируется, у него созревает желание написать поэму о море.
С сожалением мы вышли из гостеприимного дома на Марсово поле, окутанное метелью. Снег больно колол лицо, забивался за ворот. До училища мы добрались пешком.
Как раз в это время я запоем перечитывал Пушкина, Лермонтова, Блока и, разумеется, флотских поэтов, в первую очередь Алымова, Лебедева (жизнь Лебедева оборвалась так рано!).
Я повторял его вдохновенные строки: