Ночные журавли
Шрифт:
Негромко обсуждали: мол, будут говорить о траншее!
В небольшом скверике высокие деревья смыкались с двух сторон над скамейками. Малыши и взрослые усаживались на них; пацаны залезли на плацкартные ветви кленов.
На деревянной эстраде появился лектор – большое лысое темя: с одной обочины головы до другой перебегали рыжие прислюнявленные волоски. Говорил он тихо и нудно, никто не слушал. А я вспомнил, что встречал его на улице: лектор показал маме, как хорошей знакомой, бидончик с солеными помидорами: «Говорю им в магазине, почему вы мне
После лекции о международном положении была культурная программа. Венцом ее – Аргентинский танец. Под каблучную дробь появилась на сцене шикарная пара: мужчина – в черном тонком костюме – крепкие ловкие руки, быстрые пружинистые ноги; и женщина в огненно-красном даже не платье, а почти купальнике.
Тетки ерзали на скамейках – все так обтянуто, будто напоказ!
Танцор прошелся по кругу, отпуская подругу на длину соединенных рук, а потом тянул к себе покорным свитком. И она наскакивала на его грудь костлявой ладьей, откидывая назад плечи; поворачивалась спиной, играя бедрами. Со змеиной ужимкой заплетала ногой колено мужчины и касалась носком красной туфли его дрожащей икры.
Танцовщица изгибала спину мостиком через поднырнувшую руку, ловила рукой ладонь партнера и, как бы невзначай, ставила себе на бедро и даже ниже.
Что они вытворяли, что позволяли себе! Они казались иностранцами – непонятными, но красивыми! Зрители смотрели на них с восхищением и каким-то глупым позором гадких утят.
Но вдруг внимание крайних рядов отвлекли странный крик и пьяная возня. Какой-то парень, здоровый – как медведь на задних лапах, – пробирался к эстраде. Взгляд угрюмый и немного растерянный.
Танцоры бесстыдно кружили, «медведь» лез через лавки, поднимая детей, словно рябчиков в траве. Иногда он останавливал мутный взгляд на огненной женщине, ругаясь тихо, но непотребно.
И вдруг на пути хулигана поднялся кто-то в длинном пальто и заломленной шляпе.
Я узнал легендарного Могуту!
Паша легко развернул бузотера за плечи и повел прочь от эстрады. Тот шел покорно, пытаясь что-то сказать. За стволами кленов Паша толкнул его: мол, иди проспись. Но «медведь» опять рассвирепел! И тут красавчик Паша – будто гангстер какой-то! – вынул из кармана алюминиевую расческу. Манерно сверкнул ею перед публикой…
На эстраду никто уже не смотрел.
Многие думали, что зубья расчески заточены. Пьяный парняга схватил Пашу за плечо так, что съехала на затылок пижонская шляпа. Расческа сверкнула в левой руке, как воздушный начес. Удар правой я не заметил! «Медведь» рухнул, затем поднялся и побежал прочь, немного прихрамывая.
Когда танец кончился, хлопали артистам, глядя на Пашку. Он стоял под кленом, загибая полы шляпы. Волосы у него были опять седые.
Траншея возле дома все больше осыпалась, доски мостов облипли грязью и во время дождей скользили под ногами.
Однажды в канаву упал пьяный мужик из соседнего подъезда. Его жена кричала на весь двор, что муж – заслуженный мастер строительного треста и двадцать лет работал без травм! На стихийном собрании дома жильцы решили:
Наутро протрезвевший мужик поплелся в исполком, уступая доводам жены: канаву зароют, а про тебя, что валялся в ней, помнить будут, если права не заявишь!..
В исполкоме ходока выслушал, очень сочувствуя, словоохотливый товарищ. Он был похож на щипача, что пристает на улице, будто бы обознавшись и хлопая по бокам забывчивого друга, а потом исчезает вместе с кошельком. Исполкомовский «щипач» позвонил куда следует, записал фамилию и уже строго удивился, что «у них нет домкома». Потом предложил сознательному гражданину занять место председателя. Польщенный мастер не смог отказаться.
Вечером на траншею вышел новоиспеченный председатель с женой, друзьями и закуской.
Гордая супруга несла табурет на вытянутой руке, балансируя им на глиняных кучах. Соратники примяли и накрыли газеткой самую высокую вершину, поставили банку с помидорами. Председатель сел на табурет, остальные сплотились вокруг него на корточках – обмывать должность!
Было пасмурно и тепло, небо завалено рыжими глинистыми тучами, уходящими низко за Пороховую рощу.
В открытых окнах дома трепыхались занавески; высовывались смутные лица. Это жители включили телевизоры и теперь разрывались между окном во двор и экраном. В каждой квартире звучал стоглавый «Гамлет». Вкрадчивый голос Смоктуновского обнажался в тревожной тишине, меж громовых раскатов черно-белой музыки.
А в скверике на эстраде кривлялись дети. Они заразились странной истерикой из телевизора: кто-то начинал петь, кто-то, перебивая, выкрикивал стихи. Никто не видел этот длинный фильм полностью, но все знали, что Гамлет обязательно умрет. Это было несправедливо. Хотелось встать на продуманном пути к смерти. Гамлет воспринимался нами, как космическая сказка, происходящая где-то на краю вселенной.
На эстраде шло свое представление. Дети обнялись за плечи, опустив головы:
– Сегодня запустили космонавта на очень далекую планету! Такую, что топлива хватит в одну сторону!
– А как же он?..
Круг распался.
Кто-то смотрел в небо, приложив ладонь к бровям, словно ожидая увидеть спутник! Мы участвовали в каком-то удивительном событии, равноудаленном от дневных звезд и от мрачных скал Дании.
Несмотря на отсутствие знакомых пейзажей в фильме, было в нем много русского – причудливого и своевольного. Гамлет будто упивался своими поминками, как невидимая душа. Или передавал сигнал после смерти, как сгоревший космонавт, обогнав свое земное время!
И еще было ощущение, что фильм притянул грозу. Ее отдаленные звуки уже слышались над городом.
На траншее активисты давили песняка: «Расступись, земля сырая!..» – окидывая канаву хозяйским, растревоженно-обреченным взглядом.
Матери кричали из окон, зазывая детей домой.
А ребятишки метались на эстраде, словно в клетке своего непонимания взрослого мира. Не ведая, куда деться от предчувствия космически-гамлетовской развязки, готовые взахлеб и на все стороны декламировать свои чистые сердца!