Ночные журавли
Шрифт:
Щелкнув блестящим замком портфеля, он стал прощаться. Обнимал маму, вспоминая «золотые годочки в Германии!»
Я вышел из комнаты.
В углу верный сундук. Достал из него старую курточку и надел, такую еще крепкую, только что свело от тесноты лопатки. (Хлопнула дверь – ушел гость восвояси.) Потом нахлобучил шапку-буденовку с длинными ушами, отчего звуки дома стали глуше и водянистее. Перепоясался ремешком с маленькой сабелькой нежно-розового цвета, какой бывает, если смотреть на огонь свечи через палец.
Сегодня мама впервые призналась, что когда-то соглашалась с отцом! Я забрался на сундук, обняв колени.
Я и раньше подозревал, что она встречается с отцом, когда поет романсы. И хорошо, что она не торопится убирать посуду, оставаясь в красивом платье. «Как же случилось, не знаю, – доносилось сейчас из комнаты. – С милым гнезда не свила я… И опять странные провалы: мама не попадала на клавиши, или они не слушались ее. Пустое гнездо в песне было рядом с опустевшим гнездом журавлей, и даже слышалась их прощальная перекличка перед отлетом. Только они были не наши – из тех мест, где журавли зимуют, а не из Таленской, где они выводят детей.
Впервые мне было так очаровательно жаль чего-то… Наверно, отслужившей курточки, розовой сабельки, буденовки без уха и вместе с ними уходящего детства! Я решил остаться на сундуке, как на посту, чтобы караулить его…
А проснулся утром в своей кровати: раздетый и укрытый одеялом, удивляясь и ловя следы того невесомого перелета в отрочество.
Новое чувство взросления было связанно с потерей. Я искал глазами вчерашнюю курточку, а мама пояснила серьезно, как взрослому:
– Мы служили когда-то в Германии.
Германия! Время маминого счастья. Она берегла его и передала сыну! Загадочная страна досталась мне слишком рано. Но на всю жизнь сохранилась уверенность, что счастье придет, когда настанет тот день…
Здесь под небом чужим…
И вот этот день настал.
На границе предупредили – закройте окна! В купе вошел офицер: «Проверка документов!» За спиной два солдата.
Сколько раз, – и дома, и в Москве, и в вагоне, мчавшемся через российские поля с глухими воронками, наспех затянутыми полынью, – представляла она границу. Глядя, как багровеет краснозвездный паровоз на долгих поворотах, упираясь в степной закат, она воображала себе окраинный кусочек земли. Полосу святости! За которой начнется что-то немыслимое – страна, усеянная черепами. И как думать иначе: куда подевалось столько погибших людей?.. Но все же, по русской привычке откладывать неизбежное на потом, она уверяла себя, что граница еще нескоро, и даже втайне надеялась: вдруг да отзовут! Два солдата сомкнутся плечами…
Офицер долго и сурово сличал фотографию в паспорте с растерянным и унылым лицом деревенской девчонки. Варя пригладила черные волосы с прямым пробором, блеснувшие из-под ладони серпами-полукругами…
Поезд медленно тронулся.
По радио громче зазвучали русские песни.
Она прижалась лбом к стеклу, пытаясь запомнить последнее, что удастся разглядеть. Казалось, в чужой стране ей ничего уже не вспомнить, а последние метры родной земли летят мимо памяти. Сердце
В Потсдам приехали холодным туманным утром.
На перроне встречал русский офицер в плащ-палатке с темными от дождя плечами:
– Доброго здравия! – козырнул он.
Девушки быстро направились в сторону кованой решетки с облупленными столбиками. За ней ожидала, чихая на сырую погоду, черная машина.
Офицер открыл дверцу:
– Прошу в укрытие!
Машина легко снялась с места, обдав сколотый бордюр сизым дымом.
Вдоль дороги стояли яблони с ровно побеленными стволами, хотя на многих домах видны были выбоины от пуль и осколков. Варя протерла ладонью стекло:
– Здесь дождь или туман когда-нибудь кончается?
– Да, бывает. – Офицер развернулся на переднем сиденье лицом к девушкам. – Вы давно в Германии?
– Три недели, – за всех ответила Варя.
– Ничего, привыкните! Хотя недавно отправили двух женщин домой – климат не выдержали.
Навстречу машине попадались мирные немцы на велосипедах. Особенно удивляли старушки в шортах с посиневшими коленками. Когда выехали на окраину города, сквозь туман распушилось белое солнце. Бледный луч осветил желтую обшивку машины, кожаные сиденья и трех прижавшихся друг к дружке испуганных девушек в серых одинаковых пальто.
За окнами мелькали замшелые стволы кленов с узловатыми нижними ветвями, опущенными к земле, словно костыли у калек. Гладкие поля с ровными всходами озимых; кое-где в канавках блестела вода. За поворотом дороги показались беленькие домики с палисадниками, словно в кружевных фартучках. Будто бы не было здесь войны!
Колеса машины вновь почувствовали брусчатку. Вытянулись в ряд высокие липы с раскидистыми кронами, и взгляд уперся в глухую краснокирпичную стену, поневоле поднимаясь вверх. Ее орнамент, арочные завершения полукруглых точеных колонн заставили девушек встрепенуться и еще сильнее задрать головы.
На кирпичных барабанах сверкнули родным блеском главки-маковки с золотыми крестами.
– Русский собор, – подчеркнуто бесстрастно сообщил капитан, сняв плащ-палатку. И добавил, чтобы отвлечь на себя внимание: – Открыт после войны, с разрешения нашего правительства.
– Для русских?! – спросили девушки почти разом.
– Для эмигрантов, – уточнил офицер уже с каким-то предупреждением.
Девушки понурили головы, но казалось, сохранили в душе приятное удивление, может, впервые за все пребывание на чужой земле. Подобные маковки: серые или синие, вытянутые или оплывшие, они встречали много раз, проезжая через всю Россию. Но здесь, в глубокой неметчине, кресты сияли им по-особенному.
Состояние девушек не ускользнуло от офицера. Он и раньше замечал, что вновь прибывшие, в особенности женщины, с удивлением и затаенной грустью рассматривали русскую церковь. Люди приезжали и убывали, а собор оставался, широко расправив кирпичные плечи апсид, и с ним оставалась здесь частица Родины.
– А за той дубовой рощей, – указал капитан широкой ладонью с короткими пальцами, – находится русская деревня. Ее, как и церковь, построили по указу Петра. Для музыкантов.
Варя попыталась разглядеть очертания домов сквозь густые ветви деревьев: