Ноль три
Шрифт:
— Но оно не снижалось.
— А почему?
Я пожимаю плечами: странный вопрос — в одном случае оно снизится от одного твоего появления, а в другом — будет снижаться долго.
— Я отвечу, почему. Ваша тактика была неверна. Вы ввели лекарства внутримышечно, а нужно было сразу в вену. Вы выбрали путь попроще.
— Я у этого больного не в первый раз. Прежде было достаточно той смеси, с которой я начал. И я, представьте себе, думаю о том времени, когда больному действительно понадобится вводить лекарства в вену, а мы их начисто испортим.
— Удобная позиция.
— Я тоже не чаи гонял, — это уже с явным раздражением.
— Этого бы еще не хватало. Пожалуйте, объяснение, — это ровно и с накатистой улыбкой.
— Ладно, контора пишет.
— Именно, Всеволод Сергеевич, именно.
Это я так спокойно рассказываю сейчас, по уже просыхающим следам. Но тогда-то. Всякий раз унижение, всякий раз душа взводится в состояние перед взрывом, и прямо физически ощущаешь выброс в кровь адреналина, и сразу звон в голове, и мокнут ладони, и долго успокаиваешь себя, приводишь в рабочее состояние, и собираешь волю, чтоб написать объяснительную.
При этом стараешься, чтоб присутствовала легкая ирония — любой человек поймет, что тебя заставили заниматься чепухой; но вместе с тем и не пережимаешь, чтоб не производить впечатление человека наглого — вишь, он непочтителен с начальством.
Это один путь. Легкой издевки, скажем так.
Был и другой путь.
Меня, с указания Алферова, заставили заниматься самой черновой работой. Нет, я не белоручка и, надеюсь, не высокомерный человек, и за долгие годы привык делать все.
Однако же у каждого свой маневр. Разумеется, как и всюду. Я могу носить носилки, но не потому, что мне это нравится, а потому, что нести некому. Точно так же заведующий отделением не моет полы и не перестилает больных (правда, их и никто не перестилает, если, разумеется, у больного нет родственников).
У нас, на «Скорой», тоже у каждого свой маневр. У бригады одно, у меня другое, у фельдшера третье. Что и справедливо. У каждого свое умение. Правда, бывает, что иной фельдшер толковее иного врача, но это уж случай особый.
Однажды Алферов спросил диспетчера, почему вызов — укол онкобольному — лежит так долго. Или — к примеру — почему задерживается перевозка из района.
Диспетчер ответила, что фельдшера на вызове.
— Так пошлите врача.
— Не посылать же на укол бригаду!
— Бригаду — нет, а линейного врача именно послать.
А линейный врач в этой смене как раз я.
Диспетчер ясно поняла своего заведующего: мне нужно давать все. В дополнение к основной работе, разумеется.
Я спрашивал, было ли такое распоряжение другим диспетчерам — нет, не было, только меня касалось это указание.
Я смотрел наши отчеты за те дни: у бригады десять-пятнадцать вызовов, у фельдшеров четырнадцать-пятнадцать, у меня — двадцать-двадцать два.
Но дело не только в количестве, хотя лишние вызовы, разумеется, утомляют. А во всем этом было что-то унизительное.
Если ты делаешь свою работу, скажем, дальний вызов, и надо заодно привезти больного — это одно. И другое —
Ведь до чего доходило? Диспетчер строго велит мне привезти в детское отделение девочку с пневмонией. Очередь не моя, но это ладно. Главное — на месте педиатр и фельдшера. Я удивленно посмотрел на педиатра — она отвела взгляд. Ну, вроде бы не знает, что поступил вызов. Ее можно понять: у нас не принято рваться в бой, диспетчер — хозяйка, что она сунет, туда ты и должен ехать.
Конечно, унижение имело место.
В прежние времена я непременно спросил бы, а почему, собственно, я должен ехать. Теперь же молча брал бумажку и, обозначив спиной возмущение, уходил.
Понимал, Алферову как раз и нужно, чтобы я возмутился. Диспетчер передаст вызов другому человеку, а заведующему скажет, что я отказался. А отказ — дело серьезное. Это докладная главному. Это, возможно, и оргвыводы. Нет, такой козырь Алферову я не давал.
И сейчас я спрашиваю себя, а что мне было делать? И говорил себе — надо действовать. А как? Очень просто, методами Алферова. Нехватка машин или лекарств, или неукомплектованность смены — писать по начальству. И копию в облздрав. И всюду жаловаться. В письменном, разумеется, виде.
Но не мог этого делать. И ругал себя — его топчут, а он, какой чистоплюй, не может защититься. Вот потому-то хам и берет верх над нехамом, что у него такие методы борьбы, до которых нехам не может унизиться. А ты унизься, ты снизойди, ведь в следующий раз хам поостережется. Но, во-первых, я знал, что жалобы вряд ли помогут, а во-вторых, будь я уверен в своем успехе на сто процентов, все равно не стал бы писать по начальству. Причина проста — если принять правила Алферова, сам станешь таким же. Или — что тоже страшно — профессиональным склочником.
И я делал вид, что мне все нипочем. Объяснительная — пожалуйста. Внеочередная поездка — пожалуйста. Терпел. Да, ждать и ждать. О, мы такие зимы знали, вжились в такие холода… Со мной, уговаривал себя, ничего нельзя сделать. И унизить меня невозможно. Потому что любая работа — дело достойное. Недостойно только безделье.
Да, со мной ничего нельзя сделать. Он выживает меня, провоцирует, создает невыносимые условия, но только я не уйду.
Нет, все-таки это у меня было не без внутренней демагогии. Мол, что же произойдет на белом свете, если каждый, кто считает себя правым и за это спекаем начальством, уйдет. Нет, ничего хорошего не выйдет. Подкидывал в костерок рассуждений такие понятия, как долг, стойкость, прочее. Говорил себе — я уперся, и все тут. Меня можно убить, иначе я не уйду. Это моя «Скорая помощь», а не алферовская. Пусть уходит он.