Номенклатор. Книга первая
Шрифт:
И, естественно, Гай Валерий Катулл такого кощунства стерпеть не сможет, и подаёт на Аверьяна Сентилия в суд высшей инстанции для начала (а там можно и до Цезаря дойти). – Подвергнуто сомнению священное право собственности римского гражданина, право на авторское волеизъявление, которое эта паскуда, Аверьян Сентилий, подвергает иносказательной насмешке и сомнению в собственной интерпретации. Я, мол, всяко лучше озвучиваю всё то, что надумалось выразить Гаю Валерию Катуллу, честно сказать, не слишком вслух выразительному и косноязычному гражданину. И поэтому считаю себя в полном праве
И, пожалуй, суду будет сложно принять окончательное решение в столь сложном деле, когда Аверьян Сентилий, так лихо и в животе до колик демонстрирует своё искусство рассказчика на основе чужого авторского права.
Но пока Гай Валерий Катулл ничего знать не знает о существовании Аверьяна Сентилия и о использовании в личных целях его авторского права на декламацию его же стихов, Аверьян смущает ум своей матроны Апетитии новым поэтическим слогом чужого авторства.
«Сколько, спрашиваешь, твоих лобзаний
Надо, Апетития, мне, чтоб пыл насытить?
Много – сколько лежит песков сыпучих
Под Киреною, сильфием поросшей», – вон как многообещающ Аверьян, тем и взявший прекрасную Апетитию, вновь впавшую под влияние обаяния Аверьяна, знающего толк в слове.
Чего Аверьяну, человеку честолюбивому и не без своего тщеславия, было недостаточно, – подавай мне масштабы! – вот он и возжелал сам быть автором и издаваться. Для чего он и завёл дружбу с цензором Корнелием Варроном, кто в деле продвижения авторов знал толк. И оттого с ним спорить Аверьяну было совсем не с руки и прискорбно для его поэтического будущего.
И так бы Аверьян впал в дальнейший осадок и предубеждение на свой собственный счёт, если бы Апетития не раскрыла ему глаза на себя и вокруг.
– Сам же говорил всегда, свято место пусто не бывает. – И не хочется понимать Аверьяну на что тут Апетития так бесстыдно намекает, такое заявляя. Отчего мысли Аверьяна начинают себе такое воображать и домысливать, что у него рука произвольно тянется к столу, с ножом на нём. И очень вовремя Апетития сделала уточнение всему собою только что сказанному, кивнув в сторону ног Аверьяна и сказав. – Вон твой друг, Корнелий Варрон. Дотянулся до самого сладкого для себя.
Аверьян тут же бросает свой взгляд в сторону своих ног, где и видит прилёгшего там со счастливой улыбкой Корнелия Варрона, цензора.
– А я думал кошка. – Вернувшись к Апетитии, с виноватой улыбкой проговорил Аверьян. После чего он был без промедления поставлен на ноги и направлен крепкой рукой и не терпящим возражения взглядом Апетитии сюда, на невольничий рынок, доказывать, что он человек слова. Что Аверьян не считает про себя нужным демонстрировать, а если на то пошло, и он приведён рукой Апетитии к ответу, то он будет выполнять всего лишь им обещанное.
Ну а Апетития, как и ожидалось прозорливым умом Аверьяна, сразу же потеряла всякий стыд и разум, и начала себя вести недостойно благоразумной и рассудительной матроны. Так она без зазрения своей совести, выказывая себя не благодетельной матроной, а прямо какой-то распутной, потерявшей всё своё достоинство на улицах женщиной, принялась
И с таким перебором лиц невольников, поневоле ставших свидетелями своего вот такого зависимого положения, а сейчас ставших невольными свидетелями покупательской разнузданности на свой потребительский счёт Апетитии, и их проходом через её руки, всё им нужно пощупать, пощипать в самых недоступных для глаз местах и убедиться в том, в чём хотелось себя убедить, Апетития и Аверьян Сентилий обходят несколько торговых помостов и останавливаются у той торговой площадки, где в тоже время оказались Публий и Кезон.
И как слышит и видит Публий и Кезон тоже, то право первого слова у этой супружеской четы быстрее и чаще берёт матрона Апетития, как вскоре им станет известно, кто расторопнее и сообразительней своего супруга. Кто ещё и разглядеть толком не успел, к чему они сейчас пришли, как Апетития уже читает и считает за должное озвучить свою позицию по этому поводу и насчёт приобретения им в их общую собственность не просто крайне ей нужного слугу по дому, без которого она себя дома чувствует неполноценно свободной, а сейчас её Аверьян, милый только для неё, а для всех он будет в её покорных глазах представляться покорителем её сердца и ума, обязан будет на деле подтвердить верность сказанное им слова.
– Намидий, силач, неприхотлив, ест мало, покорный! – читает Апетития надпись на табличке, подвешенной на одном из невольников, и начинает выразительно так смотреть на Аверьяна, демонстрируя ему свою крайнюю заинтересованность в приобретении этого Намидия, кто вон как хорош и как раз то, что ей нужно и не хватало в доме.
А Аверьян Сентилий не такой уж и тугодум, каким его пытается представить в кругу своих знакомых матрон Апетития, напрасно, а может с дальновидной целью это озвучивая, чтобы привлекательные внешне и глупые внутри матроны, что усугубляет их возможности в деле неразумного поведения, не слишком рассчитывали на глупость в их сторону её супруга, – он и не поймёт ничего из того, к чему вы его будете склонять своим доступным для иного рода наслаждений видом, – и он видит к чему это клонит Апетития.
«Хочет, раба своих страстей, меня поставить в глупейшее, разорительное положение», – догадывается вот так насчёт мотивации этого выбора Апетитии Аверьян. При этом открыто, после стольких отводов, он не может уже категорически настаивать на отказе. И Аверьян прибегает к скрытой дипломатии, начав приводить к благоразумию Апетитию путём задавания ей вопросов.
– И на какой тебе нужен этот Намидий? – через критический взгляд, брошенный сперва на Намидия, а затем на Апетитию, интересуется Аверьян, кого, как выясняется, с одного взгляда отлично понимает Апетития.