Номер 16
Шрифт:
Майлз сделал большой глоток вина, и Эйприл решила, что ей нравится, как его лицо горит от волнения. И еще ей нравился голос. Не хотелось прерывать его речь. С тем же успехом он мог зачитывать ей инструкцию к какому-нибудь моющему средству. Она готова слушать его всю ночь.
— Однако Хессен опередил свое время. Он, по сути, создал новый визуальный язык, окунулся в антиэстетизм, философию и радикальную политику. За пределами вортицизма, футуризма, кубизма, сюрреализма он творил один, с самых юных лет следуя своей собственной созидательной концепции. Его можно даже назвать оккультным философом, неверно понятым современниками и полностью игнорируемым
Из-за упоминания о сверхъестественном Эйприл вдруг почувствовала себя неуютно. У нее резко испортилось настроение.
— Вы не думаете…
— Что именно?
— Что он обладал некой силой или способностями?
— Силой?
— Я понимаю, это звучит глупо, однако на мою двоюродную бабушку он наводил настоящую жуть.
— Ну, он участвовал в оккультных обрядах. Вероятно, в самых сложных ритуалах призывания его наставлял Кроули, «Великая Бестия шесть-шесть-шесть». Кто знает, что там могло пригрезиться впечатлительному Феликсу.
— Но вдруг не все ему просто пригрезилось?
Майлз засмеялся и разломил рогалик.
— Вы снова наступили мне на больную мозоль.
— Так я и думала.
Глупый вопрос, и, задав его, Эйприл сейчас же пожалела об этом. Вокруг нее, в ярко освещенном современном ресторане, люди едят и разговаривают. За окном проезжают такси, публика толпится перед входом в оперный театр. Это мир сотовых телефонов и кредитных карт, никаких призраков. Может, у нее начал заходить ум за разум из-за того, что она слишком увлеклась безумием Хессена и Лилиан?
— Но мистицизм, разумеется, не настолько важен для Хессена, как уверены критики, — проговорил Майлз. — На самом деле, когда я готовил книгу, все развернутые ответы, какие удалось получить от художественных критиков и кураторов, лично знавших Хессена, сводились к одному: все они считали его творчество абсурдным и незначительным по сравнению с работами некоторых его современников.
— Мне кажется, можно поверить во что угодно, если сосредоточиться на какой-то мысли, — негромко заметила Эйприл.
Майлз не слышал ее, он внимательно вглядывался в содержимое своего бокала, в бархатистые бордовые глубины. Эйприл сделала глоток вина и спросила:
— Вы правда верите, что у него были живописные полотна?
— Не сомневаюсь, что он работал в цвете. Но подозреваю, что он все уничтожил, когда подошел вплотную к осуществлению задуманного, своего грандиозного замысла. Он был строг к себе, возлагал на себя несбыточные надежды. Либо так, либо его подкосило тюремное заключение.
— Меня волнует этот вопрос. Точнее, были ли у него картины и видели ли эти картины люди. Такие, как моя двоюродная бабушка и ее муж.
— Думаете, где-то стоят пыльные ящики, набитые его полотнами? Некоторые предполагают, что его живопись была гораздо радикальнее произведений любых других модернистов и прочих современных ему художников. Все это прекрасно. Но только где это все?
— Да вы глумитесь над критиками! — Эйприл нравилось это словечко, которое она впервые услышала уже здесь, в Англии.
— Нет, нисколько. Я просто выражаю свое собственное разочарование тем, что ничего не отыскал. А можете поверить — я искал как следует. Я побывал в поместье у его дальних родственников,
— А время после войны? Вы узнали что-нибудь о его жизни тогда?
— Он почти не выходил из квартиры, превратился в затворника. У него всегда было очень мало приятелей, и большинство из них испарились еще до начала сороковых. И никаких свидетельств, что он возобновлял старые знакомства после выхода из Брикстонской тюрьмы, нет. Так что, даже если он и писал что-то, кто бы это увидел? Я однажды задумался: не мог ли он оставить кому-нибудь картины перед исчезновением, хотя бы передать частному коллекционеру? Но пока этот коллекционер или его потомки не заявят о себе, картин не существует. Это трагедия. Я искренне верю, что Хессен был в каком-то шаге от создания чего-то грандиозного, однако по какой-то причине либо так и не начал, либо уничтожил творение. Мне кажется, последнее — наиболее вероятный для него исход, ведь, несмотря на всю целеустремленность и несгибаемость, он обладал крайне неустойчивой психикой.
— Как бы то ни было, вопрос остается.
— Да, у меня тоже.
— И мне все равно хотелось бы показать вам дневники моей двоюродной бабушки. Просто узнать, что вы об этом думаете. Наверное, вы лучше меня сообразите, что с ними делать.
Майлз улыбнулся.
— Эйприл, я был бы счастлив. Прошу прощения, подозреваю, я ужасно занудный.
— Вовсе нет. Хотя, честно говоря, я уже сыта Хессеном по горло. Ведь предполагалось, что речь пойдет не о нем, а обо мне и Лилиан. Я надеялась разузнать что-нибудь о бабушке через него. Я собираюсь пойти на заседание этих «Друзей Феликса Хессена». Есть еще несколько человек в Баррингтон-хаус, с которыми мне хотелось бы поговорить и потом забыть о Хессене. Навсегда. Чтобы не кончить так, как Лилиан.
Майлз нахмурился, поглядев на нее, затем удивленно поднял бровь.
— Да, я слышал, что вы говорили, однако…
— Что?
— У меня на ваш счет имеется одно подозрение. Несмотря на очаровательную внешность, способную открыть перед вами все двери, я предполагаю, Эйприл, что вы аутсайдер, как и Хессен, и втайне вы поддались его мистицизму.
Эйприл зарделась. Мысль о том, что Майлз с ней заигрывает, вдруг напугала ее, но в то же время взволновала.
— Может быть, я и аутсайдер, но я точно не поклонница Феликса Хессена. И к мистицизму не склонна. Любой, кто привязан к этому художнику, просто сумасшедший.
— И я тоже?
— Вы в первую очередь.
Они засмеялись одновременно.
— Я пыталась понять, что с ним случилось, — задумчиво протянула Эйприл. — Предполагается, будто он куда-то исчез, однако, если верить записям Лилиан, складывается впечатление, что никуда он не делся. И это жутко.
— Что ж, все любят настоящие тайны. Исчезнуть без следа — это, конечно, банальный сюжет, однако сюжет, причем способный не только выставить в новом свете сомнительную репутацию и дать ей вторую жизнь, но еще и помочь развить заложенный в ней потенциал в нечто совершенно новое, чего никогда не было изначально. Люди, склонные к мистицизму, вовсе не в силах устоять перед таким: художник бесследно пропадает вместе со своими так называемыми шедеврами.