Нора
Шрифт:
— Здравствуй, Нора! Ты вот только пришла, а твой уже заботу проявляет. Я уж не знаю, что он замыслил, нo торопился страшно. Пакетик вон мне отдал и уплыл, весь из себя загадочный. Ты за ним смотри-то, а то у него кожа бледная и глаза блестят. Да, понимаю: не мое дело, верно?
Конверт от «своего» не хотел поначалу рваться, нo одного слова «Норе» известным почерком уже хватало. Когда адресатке удалось справиться с плотной бумагой и клейкой лентой, первые строки, представшие ее глазам, были такие: «Престарелая Тилэ, с трудом переводя дыхание пocлe семидесяти пройденных ступенек…».
Ничего не поняв, Нора проверила нумерацию страниц. Все правильно.
…Престарелая Тилэ, с трудом переводя
— Я хочу видеть своего брата Хацкла.
В мире, где жила Тилэ, чтобы встречаться с близкими родственниками, зачастую требовалось специальное разрешение.
— Что-что? Переведите! — потребовал тот.
В городе, где жила Тилэ, люди разного возраста говорили на разных языках. Путая времена и роды, Тилэ повторила на языке молодых:
— У меня брат. Зовут его Хацкл. Я не видела его пятьдесят лет. Теперь хочу видеть. Мне восемьдесят семь лет. Брату девяносто. Время кончается. Сейчас понятно?
Чиновник отхлебнул напиток из чашки и задумался.
— Понятно, нo не совсем. Этот брат там ведь не Хацкл, правда? Там таких имен нет.
В племени, к которому принадлежала Тилэ, имена людей менялись в зависимости от места проживания.
— Да, милый, ты прав, а я дура старая, — пробормотала Тилэ, доставая из мешочка пожелтевший лист бумаги. — Это у нас он был Хацкл, а у них он не Хацкл. Аскольд Иосифович Шойшвин — вот как зовут его.
…Моя дорогая Кайра! Может, все было и не так. Но ты знаешь, какие настроения бурлили в моей семье все это время, а вызов, который получил вчера дедушкин отчим (ты его видела — отец тети Нели), окончательно развернул всем головы.
Я не могу не ехать. Моя мама — сердечница, и она говорит, что если я останусь, она умрет. У нее уже были два приступа из-за этого. Меня удерживает здесь только надежда увидеть тебя вновь. Но ты сама потеряла отца — пойми мой страх за мать.
Я мог бы увезти тебя с собой, нo я боюсь, что в стране, заселенной чуждым тебе народом, со своим языком и своими проблемами, тебе будет плохо. А я хочу, чтобы тебе было хоть как-то хорошо.
Кроме того, мне надо будет идти в армию, может быть, служить в Ливане или в Газе. Тебе спокойнее без меня, Нора.
Я действительно не знал раньше, что мы ждем вызова, иначе сказал бы. Обычно они — липа, пустая формальность. Но этот — настоящий.
Что еще сказать? Что люблю, что мне страшно? Не по-мужски вроде. Да нет, плевать. Я долго думал над тем, что случилось на дне рождения Марины. Мне кажется, что все-таки ты перегнула палку: спускали же мы с тобой на тормозах капризы твоей мамы! Но я готов согласиться, что вел себя [вставлено: «далеко»] не идеально. Прости меня, если можешь.
Оставляю тебе все наши записи. С того, что я мог, я снял копии себе. Я не покажу их никому.
Я — это глупо звучит, нo я освобождаю тебя. Конечно, ты и так свободна. Но ты понимаешь, о чем я.
В книге скандинавских пророчеств я нашел одно, которое начинается словами «Сурт едет с севера». Будем считать, что мое переселение на юг нагадали вельвы. Господи, как же все-таки тяжело! Прощай. Твой Сурт.
…Из угла в угол ходит по тесной комнате страшная, с огромными глазами навыкате, и не выпускает из рук письма. Она уже не читает — выучила наизусть, только шепчет обрывки фраз: «сама потеряла», «чуждым народом», «спокойнее без меня», «перегнула палку», «освобождаю тебя», «Твой Сурт»; а потом опять: «сама потеряла»… Вот что она шепчет.
А на Землю надвигается небывалый новый год: год мятежа и бегства, последний год империи, год большой войны востока и запада. Астролог Генриха Второго подробно описал этот год в своих четверостишиях, нo о Сурте не сказал ничего. Зато вельва-ведунья действительно начала с этого имени свое пророчество о грядущих бедствиях, и тому, что увидела, дала имя «Рагнарек»: дословно — «рок богов», а на деле — конец света.
10. В
Кап. Кап дa кап. Весна победила зиму. Ура весне. Генерал Шварцкопф победил Саддама Хусейна. Ура генералу. Года через два от генерала останется шампунь «Черная голова», а угрюмый багдадец по-прежнему будет восседать на троне в полном вооружении. Ура временным победителям и их победам. Кап.
— Боже, какими мы были наивными! — вздыхает он, и она одергивает: не манерничай.
— Я не манерничаю, это из романса. — Он спохватывается. — Как давно ты мне не делала замечаний! Соскучился.
— Не надо. — Она пытается смягчить фразу. — Не надо соскучиваться, хорошо? Хотя бы при мне.
— Ладно. — Он меняет тему. — Как твой Бурсак?
— Ничего Бурсак… милый. Хороший. Лохматый. Смешной ужасно.
— И поет?
— Пытается. Не, у него хорошо выходит. Он мне позавчера звонит, весь задыхается, говорит — представляешь, меня соседи попросили потише! Я догадалась, в чем дело, нo прикидываюсь шлангом и спрашиваю: ну и? А он: ну так это же значит, что они меня услышали! Через стенку! Вокал, говорит, вокал прорезался!
— Так вы только о его вокале разговариваете?
— Тормоз ты какой-то, Володька. Какая разница, о чем разговаривать? Мы вот с тобой вообще, бывало, молчали — и хорошо.
Встает, прохаживается. Камешки в талую воду — раз, раз. Круги.
— Он тебя как называет?
— По-разному. По мне хоть горшком, лишь бы не ночным.
— А все-таки?
— Иногда Норой, когда при всех… а так — Нона. Это он мне придумал. Вначале он меня пытался назвать Ленорой…
— Фу-у-у…
— Не фукай. Я ему сама сказала, что это, во-первых, напыщенно, как золотой самосвал, а во-вторых, замогильно и невермор. А он, оказывается, «Ворона» не читал.
Гримаса.
— Не криви рожу, я ему нашла По и сказала: к завтрашнему прочтешь. А он не только «Ворона», а еще «Улялюм» и «Аннабел-ли» прочел, и музыку придумал к «Аннабел-ли». Мне понравилось, кстати.
— Умеешь ты воспитывать… меня бы так воспитала. — Он колеблется в течение минуты. — А он знает, что ты Кайра?
— Ты что, с ума сошел? Не узнает никогда. Это ему незачем, и тебе было незачем, и всем незачем, может, даже мне незачем. — Она медлит. — Так вы когда уезжаете в результате?
Он сморкается.
— Где-то в ноябре-декабре только. Во-первых, я должен здесь закончить школу, и часть документов можно только тогда подавать… блин, мы как подвешенные сейчас, мама с работы уволилась, потому что дальше у нее проект на три года. Подрабатывает в ресторане, моет посуду. Инженер!
— А что! — Зло, зло накатило. — Цветаевой небось не зазорно было посудку мыть в писательском доме?
— Да причем тут Цветаева? Мама сердечница, ей противопока…
— Ты писал. — Она обрубает канат, и ее вдруг отпускает. — Вообще подвело тебя сильно тогда, правда?
Без злости, без подковыки, совсем без ничего спрашивает. Действительно жалко. И он это чувствует.
— Да.
— Думал, ррраз — вызов, два — собрались, три — уехали?
— Ну, я понимал, что нужно время, нo как-то не осознавал, сколько его надо, и как оно течет. Не до того было. Вельвы хреновы.
Она вздрагивает.
— Слышь, Володя… кстати о вельвах… — Он молчит. — Я заглянула в «Старшую Эдду». Оно, конечно, замечательная книга… — Молчит. — Но там про… про него… все не так написано. Не с севера он едет. — Кивает. — Он едет с юга. — Безмолвно головой «да». — С юга на север, и тогда конец… ты знал? Знал? — Опять кивок.
Глядит на него в упор. Длинный, длинный взгляд, как у арбалетчика. Целится. Руку на уровень глаз. Касается его подбородка. Первый раз, как струя из пробитого водопровода:
— Сурт…
— Я… я поплачусь за это. Мне обещали. Приходили и обещали.
— Кто?
— Не знаю. Мужик. Ночью. Но это был не сон. Потом он исчез, и я уснул… не хотел, а вдруг уснул. Ладно. — Он подымается со вздохом, словно и не семнадцать ему. — Меня ждут. До свиданья.
— Завтра увидимся в школе.
— Да, конечно… Бурсаку привет.