Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Шрифт:
– Он дважды ужинал с Лебедевым, – сказал Меркулов.
– С каким?
– С физиком-оптиком.
– С тайным экспертом он никогда не стал бы ужинать. – Берия подошел к столу, нажал кнопку янтарного вентилятора; желтые лопасти слились в мутноватый круг, разгоняя папиросный дым. – Он встретился бы с ним, получил заключение, а потом убил бы его.
– В ежовское время погибло много известных физиков, – Меркулов достал плоскую серебряную коробочку с кокаином, понюхал.
– Это могло случиться и до Ежова. И после. – Берия хрустнул своими длинными пальцами. – Мне нужно. Первое: точное место приземления самолета. Второе: быстрая информация от ученых-фундаментальщиков.
– Мы ведем самолет, товарищ Берия, – вытер нос платком Меркулов, – а вот насчет быстрой информации…
Он переглянулся с Абакумовым.
– Займитесь Сахаровым. – Берия достал из ящика стола и распечатал новую пачку папирос «Тройка».
– Patron, но вы же сказали – после праздников? – поправил очки Абакумов.
– После праздников будет поздно, князь. – Берия закурил и с наслаждением подставил свое лицо под струю воздуха.
Академика Сахарова арестовали в МГУ в 15.22, когда он, проведя, как всегда, бурный, «непричесанный», по словам профессора Мигдала, семинар для аспирантов кафедры теоретической физики по теме «гнилые кольца времени», стремительно вышел из душной, еще дышащей жаром дискуссии аудитории и, удовлетворенно шевеля своими большими, толстыми, испачканными мелом пальцами, направился в туалет.
Через час его мускулистое тело мастера спорта по вольной борьбе висело на дыбе в бетонном подвале Лубянки.
Сахарова допрашивал знаменитый Хват – живая легенда МГБ, дважды Герой Советского Союза, следователь по делу зловещего вредителя Вавилова, посвятившего свою жизнь выведению «быстрой спорыньи» и заразившего ею кубанскую пшеницу.
Маленький, сухой и подвижный Хват сидел за своим, известным каждому сотруднику госбезопасности, «подноготным» столом, курил трубку и ждал, пока подвешенный перестанет кричать. На застеленном коричневой клеенкой столе лежали многочисленные приспособления для пыток в области ногтей. Симпатичная черноглазая стенографистка примостилась в углу за маленьким столиком.
Наконец голое, мокрое от пота тело академика перестало дергаться, и вместо крика из его перекошенного дрожащего рта обильно потекла слюна.
– Ну, вот и славно… – Хват выбил трубку, натянул черные кожаные перчатки, встал и подошел к подвешенному. – Знаешь, Сахаров, я люблю работать
Он вернулся к столу, взял тонкую папку дела, открыл:
– Посмотри, до чего ты додумался. Время – кочан капусты, а все события – просто тля, его разъедающая. Ебёна мать! Это как в том еврейском анекдоте: «И с этой хохмой этот потс едет в Бердичев?» – Хват переглянулся с улыбнувшейся стенографисткой. – Кочан капусты! Сколько ты получал в университете?
– Шесть… ты… тысяч… – прохрипел Сахаров.
– Шесть тысяч, – кивнул Хват. – И пять в конверте, как академик. Одиннадцать штук. Не хуй собачий. И чем же отплатил академик Сахаров советскому народу за такую охуительную зарплату? Концепцией «время – кочан капусты». Ёб-ти хуй! Значит, и революция, и Гражданская война, и первые сталинские пятилетки, и Великая Отечественная, и подвиги советских солдат, и героическое возрождение разрушенного народного хозяйства, и сталинская медикаментозная реформа, и его бессмертная теория Внутренней и Внешней Свободы – все это только полчища тли на гнилом капустном листе, мандавошки, бляди какие-то!
Он кинул папку на стол, склонился над «подноготными» инструментами, выбирая:
– Вавилов был страшной гнидой. Я поседел в тридцать лет, пока расколол его. Но он был явный вредитель. Вредитель по убеждению. Ты же – вредитель тайный. Не по убеждению, а по гнилой антисоветской природе твоей. Господь дал тебе умную голову, здоровое тело. Великий Сталин – цель в жизни. Советский народ обеспечил идеальные условия для работы. А ты, сучий потрох, за все это попросту насрал. И Господу, и Сталину, и народу.
– Но… я… де… лал бомбу… – прохрипел Сахаров.
– Бомба – бомбой. А время… это – время.
Выбрав две похожие на наперстки насадки, Хват завел в них пружины, капнул азотной кислоты и надел на большие пальцы ног академика. Насадки зажужжали. Тончайшие иглы вошли Сахарову под ногти, впрыснули кислоту. Он мускулисто качнулся, словно зависший на кольцах гимнаст, и закричал протяжным криком.
Через 28 минут исходящий розовой пеной Сахаров вспомнил, как летом 49-го в санатории «Красная Пицунда» подвыпивший Курчатов рассказал ему о странной гибели профессора Петрищева, «потрясающе талантливого, но еще до войны свихнувшегося на проблеме чего-то голубого». Петрищев, один из ведущих отечественных термодинамиков, сделавший быструю и блистательную карьеру, ставший в 25 лет профессором, написавший известный каждому студенту учебник по термодинамике, неожиданно уволился из МГУ, полностью порвал с научной средой, затворился с женой на даче в Песках и прожил там вплоть до 49-го. Жена, вышедшая утром в магазин, вернулась и обнаружила профессора лежащим на участке лицом в маленькой луже. Курчатов считал погибшего сумасшедшим, однако заметил, что Петрищевы всегда жили широко – до затворничества и после, хотя богатыми наследниками не были.
– Ну вот, уже кое-что. – Хват удовлетворенно снял «наперстки» с посиневших ног академика.
Вдову профессора Петрищева Хват не стал подвешивать. Грудастую корпулентную даму раздели, приковали к мягкой кровати, сделали ей инъекцию люстстимулятора пополам с кокаином. Хват сменил кожаные перчатки на резиновые, растер между ними вазелин и, присев на кровать, стал массировать даме клитор, одновременно сжимая ее рыхлую венозную грудь.
– Мамочка… мама… – сладко плакала раскрасневшаяся вдова.
– Сделаем хорошо хорошей девочке… сделаем сладко… – зашептал Хват ей в розовое ухо. – Девочка у нас красивая, девочка нежная, девочка умная… девочка расскажет все нам… девочке будет так приятно, так хорошо…
Он почти довел ее до оргазма и сразу остановился. Петрищева хотела было помочь себе толстыми бедрами, но Хват схватил их, развел:
– Нельзя, нельзя… девочка еще не сказала.
Так повторялось три раза. Петрищева билась на кровати, как тюлень, обливаясь слезами и слизью.
– Девочка расскажет… и я ей сразу сделаю… а потом к девочке жених придет… высокий, стройный чекист… голубоглазый… за дверью ждет с букетом… расскажи про голубое, сладкая наша…
Пуская пузыри и захлебываясь слезами, Петрищева рассказала. Из ее сбивчивых речей, прерываемых криками и стонами, стало ясно, что в 35-м профессора Петрищева вызвал в Кремль Сталин и показал ему девять страниц из некой книги, написанной по-русски, кровью на оленьей коже. На этих девяти страницах было описание вещества голубого цвета, которое должны прислать из будущего для того, чтобы мир изменился. Вазелиновые попытки Хвата выяснить подробности этих свойств успехом не увенчались: вдова, дама с незаконченным гуманитарным образованием, как ни билась, ничего вразумительного из себя не выдавила.
– И ну поделай, и что это… и ну поделай, и что это… – подмахивала она руке Хвата, – и… что мир изменит… мир изменит… и ну поделай, и что это… и… не гниет… не тлеет… не нагревается… и ну поделай, и что это… и ну поделай… и ну поделай… ну поделааай!!!
– Хуй тебе. – Хват встал с кровати, стянул с рук жирные перчатки, отдернул ширму, за которой прилежно трудилась стенографистка. – Оформишь – сразу ко мне в кабинет!
– И ну поделай! И ну поделай! – металась Петрищева.
Захватив дело и трубку, Хват вышел в коридор подземной тюрьмы, заспешил к лифту, скрипя новыми сапогами. Курносый старшина с автоматом на груди открыл перед ним дверь лифта.
– Минуту! – подбежал к лифту майор Королев с двумя толстенными томами «дела банкиров» под мышкой. – Приветствую, товарищ Хват!
– Здорово, Петь. – Хват протянул ему руку.
Лифт тронулся наверх.
– А в отделе говорят – вы в отпуске! – белозубо улыбнулся майор.
Хват раскурил трубку, устало посмотрел майору в переносицу:
– Баб допрашивать – все равно что из говна пули лепить. Понял?
– Понял, товарищ полковник! – еще белозубей заулыбался майор.
В 16.31 самолет Сталина пересек границу СССР в районе Праги.
Берия раздвинул темно-желтые шелковые шторы на янтарной карте мира, посмотрел:
– Теперь ясно, к кому он летит.
Он вернулся к столу, взял листы хватовских допросов, посмотрел, разорвал и бросил в корзину.
– Может, допросить химиков, patron? – спросил Абакумов. – Не может быть, чтобы о таком уникальном веществе ничего не…
– Прошлогодний снег, – оборвал его Берия.
– Я бы, товарищ Берия, попотрошил Власика, – заворочался широкоплечий Меркулов. – У него рыло в пуху. Он тогда, после убийства Кирова…
– Прошлогодний снег, – проговорил Берия, хрустнул пальцами и выдвинул правый ящик стола. В столе лежал инкрустированный янтарем пистолет с глушителем.
– Кто стреляет по вальдшнепу, который уже пролетел? – спросил Берия и выстрелил в лоб Абакумову.
Князь рухнул на оранжево-палевый ковер. Собиравшийся понюхать кокаину Меркулов замер с раскрытой коробочкой.
– Только очень глупый охотник. – Берия выстрелил ему в правый глаз.
Меркулов навалился грудью на стол. Серебряная коробочка упала на папку дела «Самолет», кокаин высыпался из нее.
Берия послюнил палец, обмакнул в порошок и задумчиво провел им по своей верхней десне.
Два гибких русоволосых стюарда подавали десерт – фрукты в мандариновом желе, когда в салон вошел борткомандир и, приложив руку к сине-белой фуражке, доложил:
– Товарищ Сталин, наш самолет пересек границу СССР и вошел в воздушное пространство Третьего рейха.
– Хорошо, – кивнул Сталин и посмотрел на часы. – Сколько еще?
– Минут сорок, и мы на месте, товарищ Сталин.
Зачерпнув золотой ложечкой желтое желе из хрустальной розетки, Хрущев покосился в иллюминатор:
– Облачно.
– В Праге дождь, товарищ Хрущев, – заметил борткомандир.
– В какой? В Западной или Восточной? – тяжело глянул на него граф.
– В… обеих, товарищ Хрущев, – серьезно ответил пилот.
– Не может быть. Это провокация, – покачал головой жующий граф.
Борткомандир непонимающе стоял посередине салона.
– Вы свободны, – улыбнулся Сталин.
Пилот и стюарды вышли.
– Пап, а в Праге стену когда построили? – спросил Василий.
– Сразу после войны, дубина, – томно потянулся Яков.
– Через трое суток после завершения Потсдамской конференции были заложены первых два камня, – ответил Сталин.
– А почему – два?
– Потому что Пражская стена строилась взаимными усилиями двух держав-победителей: СССР и Германии. Один кирпич положил фон Риббентроп, другой – Молотов.
– А зачем стену делать обязательно через Прагу? – заговорила Веста, натягивая мохеровую «трубу» на левретку. – Сделали бы чуть подальше. Там же родственники, друзья. И вдруг – живут в разных городах. Если б Москву перегородить по Красной площади, это значит – я в Восточной Москве останусь, а Машка Жукова и Натали Малиновская – в Западной. Ужас. Зачем обязательно через Прагу?
– Так войска остановились, stupid girl, – зевнул Яков.
– Что у тебя по истории СССР, Василий? – спросил Хрущев.
– Четыре, граф. Просто… у нас учитель странный какой-то. Интроверт.
– Не клевещи на Сергея Арнольдовича, – с укором заметила Аллилуева. – Он замечательный педагог.
– Учителей-интровертов наш народ давно уже превратил в лагерную пыль, – произнес Сталин. – А историю своей родины надо знать.
Через сорок минут самолет пошел на посадку и после долгого планирования над Баварскими Альпами приземлился на личном аэродроме Гитлера близ Берхтесгадена.
Этот просторный, почти всегда пустой аэродром был обустроен в Альпах после произведенного здесь подземного атомного взрыва, расчистившего древние горы.
Длинное, непривычно ровное поле аэродрома напоминало застывшее горное озеро и упиралось в гранитное лицо Гитлера, вырубленное из целой горы усилиями Арно Брекера и шести тысяч франко-английских заключенных.
Умно-сосредоточенное лицо с высоким лбом, горбатым прусским носом, маленьким упрямым подбородком и красивыми властными губами со спокойной величавостью исполина смотрело на жужжащее белое насекомое, подползающее к нему по посадочной полосе.
Турбины остановились, подъехал трап.
– Grüss Gott, Deutschland, – встал с кресла и захрустел пальцами Хрущев.
– Ой, как здесь капитально! – посмотрела в иллюминатор Веста. – Буду на горных лыжах кататься.
– На саночках с мамочкой… – пробормотал Василий, собирая леденцы, выпавшие из коробки ему на колени. – Яш, дай закурить.
– Хуй тебе, – прошептал одними губами Яков, надевая поданный стюардом пиджак.
– Распорядись насчет экипажа, – кивнул Хрущеву Сталин и первым направился к выходу.
Свежий горный ветер приятно охладил его лицо. Сталин шагнул на резиновую площадку трапа и с удовольствием вдохнул полной грудью. Внизу вождя Страны Советов ждали худой, подтянутый Мартин Борман, полноватый, коренастый фон Риббентроп и ничем не примечательный командующий лейбштандартом СС «Адольф Гитлер» Зепп Дитрих.
Надежда встала рядом с супругом, и они, не торопясь,
– Guten Tag, Herrschaften! – громко приветствовал встречающих Сталин и уверенно ступил на немецкую землю.
– Herr Gensek! Ich darf Sie im Namen der Regierung des Dritten Reiches willkommen heissen! – прохрипел лиловощекий фон Риббентроп, и начались рукопожатия.
Хрущев и дети Сталина присоединились к церемонии. Военный оркестр заиграл гимн Советского Союза, все на время замерли; затем Сталин с Риббентропом двинулись вдоль шеренги эсэсовского почетного караула.
В лайнере тем временем ниндзя, Аджуба и Сисул быстро и профессионально удавили экипаж самолета.
Подъехали четыре темно-синих «Хорьха». В первом разместились Сталин с супругой и фон Риббентроп, во втором Хрущев с Борманом, в третьем дети Сталина с Зеппом Дитрихом, в четвертом четверо ниндзя, колонна с золотым шприцем, Сисул и Аджуба, поранивший себе руку брошью задушенного стюарда. Два черных «Мерседеса» охраны выехали из-под подбородка каменного Гитлера, и эскорт тронулся.
Дорога на Оберзальцберг плавно вилась серпантином вкруг одной горы, затем другой, забираясь выше и выше. Наверху было облачно, туманно и лежал чистый снег. Густой ельник обступал серпантин, местами наползали желтовато-серые скалы, разверзающиеся пропастями, с мелькающей далеко внизу светлой и темной зеленью лугов и предгорий.
Вскоре эскорт въехал на просторное плато, большую часть которого занимала сумрачная громада «Бергхофа» – замка рейхсканцлера Третьего рейха Адольфа Гитлера.
Выстроенный по проекту Шпеера в стиле неоготики, замок потрясал своим нечеловеческим размахом и удивительной архитектурой: словно кусок чудовищных сот соорудили здесь невиданные огромные пчелы и, не наполнив их небесным медом, в испуге покинули навсегда, уступив во владение одному из самых великих и необычных людей Земли.
Машины въехали в раскрывшиеся позолоченные ворота замка, обогнули громадный фонтан, изображающий борьбу титанов с богами, и остановились возле широкой мраморной лестницы парадного входа. Черные эсэсовцы отворили дубовые готические двери, и по серо-голубому мрамору сошел вниз Адольф Гитлер.
Высокий, худощавый, он был похож лицом на свое каменное изваяние в Берхтесгадене. Длинные прямые волосы пепельного цвета доходили рейхсканцлеру до узких плеч. На нем был темно-синий френч, переходящий в узкие галифе с высокими сапогами.
– Mein herzlicher Freund! – произнес Гитлер мягким низким голосом, и его большие нервно-бледные руки пианиста сомкнулись вокруг смуглой руки Сталина.
– Mein teurer Freund! – Сталин накрыл ладони Гитлера своей левой рукой.
Они молча смотрели в глаза друг другу. Гитлер был голубоглазым. Карие глаза Сталина здесь, в высокогорье Альп, слегка посветлели.
– Йа очшень рат! – произнес Гитлер и улыбнулся своей неуловимой магической улыбкой.
– Ich auch, mein Freund! – ответил Сталин, улыбаясь с мягкой искренностью.
Порыв горного ветра пошевелил пепельные волосы Гитлера, качнул стоячий ворот сталинского плаща. Пальцы их расстались. Гитлер поцеловал руку Надежде, поприветствовал остальных и плавным жестом дирижера пригласил гостей войти.
Все поднялись по лестнице, переступили кованый порог замка с выбитым на нем «BLUT UND BODEN» и оказались в огромном гостевом зале, напоминающем внутренность готического храма. Восьмигранные колонны из черно-красного обсидиана поддерживали острые арки терракотового потолка, эсэсовцы в белой униформе стояли по углам, а в центре на красном гранитном полу возвышалась вырубленная из горного хрусталя обнаженная Новая Германия с мечом в правой руке, руной «Пробуждение» в левой и с золотым венком на голове.
После непродолжительного обмена ритуальными фразами Гитлер пригласил прибывших пожаловать в гостевые апартаменты замка, чтобы они смогли «отдохнуть после неестественного преодоления земного пространства». В 23.00 он ждал их на ужин в Небесном зале.
Сталину и Надежде были отведены апартаменты из семнадцати великолепных комнат, отделанных в классическом венском югендштиле и убранных живыми цветами из всемирно известной оранжереи фюрера.
Дойдя до сиренево-золотой гостиной с гнутой мягкой мебелью, кланяющимся какаду и четырьмя полотнами Густава Климта, Надежда захотела выпить зеленого чая. Сталин поцеловал ее и с чемоданчиком в руке двинулся дальше по прелестной анфиладе, пока не оказался в спальне изумрудного плюша. Верный Сисул затворил за ним зеленые двери и привычно лег перед ними на пол. Сталин поставил чемоданчик на камин, не раздеваясь, бросился на серебристо-зеленую кровать и заснул неглубоким сном вождя.К одиннадцати вечера в Небесном зале «Бергхофа» все было готово к приему.
Едва семья Сталина приблизилась к перламутровой входной арке зала, как церемониймейстер в белом эсэсовском мундире с аксельбантами трижды стукнул стальным жезлом по мраморному полу и выкрикнул высоким чистым голосом:
– Seine Exzellenz – Josef Stalin und seine Familie!
Камерный оркестр заиграл увертюру из «Тристана и Изольды».
Сталин с Надеждой неспешно вошли в зал. Василий, Веста и Яков с чемоданчиком следовали за родителями.
Круглый Небесный зал простирался вокруг и над ними во всем своем великолепии. Бледно-голубой мрамор пола плавно перетекал в синюю яшму стен, стягивающуюся к огромному овальному небесному куполу темно-фиолетового лабрадора. Небесная сфера светилась алмазными звездами, Млечный Путь, переливаясь, пересекал ее. Стальная свастика, удерживаемая невидимыми магнитами, парила под Полярной звездой, медленно вращаясь. В громадном окне зала виднелись Альпы, освещенные луной. Настоящие звезды скупо поблескивали над ними.
В зале с бокалами шампанского в руках стояли Гитлер, его жена Ева Браун, фон Риббентроп, Борман, Геринг с супругой Эмми, личный врач Гитлера доктор Морелль, кинорежиссер Лени Рифеншталь и граф Хрущев.
Гитлер поставил недопитый бокал на поднос эсэсовскому слуге и, распростерши длинные руки с выбивающимися из узких рукавов синего фрака кружевными манжетами, пошел к Сталину, громко стуча по мрамору высокими каблуками туфель с золотыми шпорами. Тонкая, затянутая в леопардовое платье Ева последовала за ним.
Сталин и Надежда были в белом.
– Nadja! Josef! – Гитлер прикоснулся своими властными губами к белой перчатке Надежды, сжал руку Сталина. – Ich bin so glücklich, meine bezaubernde Freunde! Macht es Ihnen nichts aus, da{ß} Sie hier in den Bergen für einen Augenblick den Boden unter den Fü{ß}en verlieren?
Ответно сжимая руку Гитлера, Сталин тепло улыбнулся и выдержал паузу, собираясь с удовольствием нырнуть в сумрачный омут немецкого языка, хорошо знакомого ему еще со времен брест-литовского детства. В семье вождя все, за исключением Василия, прекрасно говорили по-немецки.
– Напротив, Адольф. Здесь поневоле почувствуешь себя изгнанником Валгаллы. А это – весьма комфортное чувство, – сочно, с легким берлинским акцентом проговорил Сталин.
– Изгнанником? Не обитателем, а всего лишь изгнанником? – засмеялся Гитлер. – Ты оценила, Ева, эту большевистскую иронию?
– Вполне, милый. Здесь я ощущаю себя кем угодно, только не небожительницей… Nadine, дорогая, – Ева прикоснулась своей щекой к щеке Надежды, – ты обворожительна!
Обе пары были «на ты» со времени Потсдамской конференции, положившей начало великой советско-германской дружбе и новому переделу мира.
– Мы не виделись почти два года, друг мой. – Гитлер взял Сталина под локоть. – И это плохо.
– Очень плохо, – согласился Сталин. – Не только для нас, но и для наших народов.
– Бог мой! – воскликнул Гитлер, заметив Весту. – Это твоя дочь, несравненная Веста? Разрази меня гром! Я видел ее еще ребенком!
– Я тоже, – улыбался Сталин.
– Весточка и сейчас ребенок, – сказала Надежда.
Веста сделала книксен.
– Русская красота! Настоящая русская красота! – Гитлер поцеловал руку Весты. – Невероятно! Будь у меня такая дочь, я забыл бы про политику. Василий! Яков! – Он потрепал их по плечам. – Бог не дал мне детей, но наградил способностью любить детей моих друзей как своих. Пока вы здесь – вы все мои дети, помните это!
– Мы тоже любим вас, господин рейхсканцлер, – ответил Яков.
– Шампанского! – выкрикнул Гитлер, и слуги засуетились, поднося бокалы на синих подносах.
– За великого Сталина, моего лучшего друга и неизменного соратника в нашей героической борьбе по освобождению Человека! – провозгласил Гитлер.
Все выпили.
Сталин взял новый бокал:
– За Новую Германию, разбуженную гением Адольфа Гитлера!
Все снова выпили.
К Сталину подошли Геринг с супругой и Лени Рифеншталь.
– Рад приветствовать вас, господин генеральный секретарь, – склонил худощавую, редковолосую голову двухметровый, тонкий как жердь Геринг.
– Здравствуйте, Геринг, – пожал ему руку Сталин. – Когда наконец ваши доблестные «Люфтваффе» осыплют дядю Сэма атомным поп-корном?
– Не спрашивай Германа об этом, – притворно-страдальчески вздохнул Гитлер. – Сейчас его больше заботит гражданская авиация.
– Правда?
– Да, да. Он проектирует пассажирский лайнер для охотников. Какой уж тут атомный поп-корн!
Все рассмеялись, а Геринг дважды тряхнул своей вытянутой головой.
– Лени! – Сталин протянул руки к Рифеншталь.
– Мой дорогой, мой любимый Иосиф Сталин! – Лени поцеловала его в обе щеки. – Атлас, держащий русское небо! Повелитель моей любимой страны!
– Любимой – после Германии, надеюсь? – Сталин с удовольствием разглядывал ее маленькое смуглое лицо с азиатскими раскосыми глазами.
– Не надейся, Иосиф, – вздохнул Гитлер. – Лени теперь больна русской темой.
– Это до тех пор, пока она не сделает фильм о России! – усмехнулся Сталин.
– Я готова хоть сейчас! – воскликнула Рифеншталь. – Но где идея? Где импульс? Я не могу снимать просто Россию! У меня так всегда. – Она взяла Сталина под руку и быстро заговорила: – Я снимаю то, что меня потрясает. В «Триумфе воли» это был Гитлер, в «Олимпии» – спорт, в «Атомной эре» – ядерный гриб над Лондоном. Но в России меня потрясает все! А мне нужен конкретный импульс.
– Он стоит перед тобой! – Гитлер указал бокалом на Сталина.
– Сталин запрещает снимать себя, тебе это известно, Адольф, – нервно тряхнула прямыми черными волосами Лени.
– Это правда, – чокнулся с ней Сталин.
– Сделай фильм о внутренней свободе в России, – серьезно проговорил Гитлер. – Это и будет первый документальный фильм о Сталине.
– Хватит о вождях, давайте о народе. – Сталин взял с подноса бокал, протянул Лени. – В «Триумфе воли» вы потрясли трон великого Эйзенштейна. Ни в одном фильме народные массы не источают такую сильную любовь.
– В «Броненосце „Потемкине“» они источают потрясающую ненависть! – сверкнула глазами Лени.
– А от любви до ненависти – народу один шаг, – с идиотской улыбкой заметил доктор Морелль. – Поэтому оба фильма великие. Они как… два сапога какого-то страшного Гулливера. Два сапога! А уж он-то в них так и шагает, так и шагает! Айн-цвай! Айн-цвай!
– Я жду inspiration, Иосиф, – произнесла в бокал Лени, не обращая внимания на Морелля.
Оркестр играл Моцарта.
Вдруг бокал с шампанским выскользнул из рук фюрера и громко разбился об пол. Гитлер посмотрел в дальний конец зала, присел и хлопнул себя ладонями по коленям:
– Блонди! Мальчик мой!
Огромный лимонно-белый дог кинулся через весь зал к своему хозяину. Две другие собаки – французский бульдог Негус и мопс Штази – флегматично дремали на бархатных подушках.
– Я тебя еще не трогал сегодня. – Гитлер опустился на колено и сделал знак оркестру.
Музыканты прекратили играть.
Подойдя к коленопреклоненному хозяину, дог лизнул его в бледную щеку. Гитлер плавно поднял свои бессильно висящие вдоль тела руки.
Дог вздрогнул и оцепенел.
В зале наступила абсолютная тишина.
Ладони Гитлера зависли над головой дога и раскрылись длинными пальцами, как раскрываются диковинные тропические цветы.До этого мгновения руки фюрера были руками обыкновенного человека, сейчас же они преобразились и стали теми самыми Великими Руками Гитлера, от которых трепетал весь мир.
Собака стояла словно чучело под сенью этих необыкновенных рук. Незримое напряжение пошло от них, все присутствующие замерли.
– Я тебя еще не трогал сегодня, – снова произнес Гитлер.
Вокруг его рук возникло слабое зеленоватое свечение, и синие искры задрожали на кончиках пальцев. Пальцы сжались, разжались и окостенели в каноническом положении «рук Гитлера», словно сжимая два невидимых шара. Концы пальцев сильнее заискрили синим.
Сталин улыбнулся.
Это были руки Гитлера, руки его друга, разделившего с ним послевоенную старушку Европу. Руки, на силе которых держался Третий рейх.
Собака стояла не шелохнувшись. Ее желто-белая голова, освещенная сине-зелеными всполохами, казалась отлитой из неземного стекла. Черные влажные глаза остекленели.
– Мне надо учиться у тебя, мой друг, – произнес Гитлер бесцветным голосом, прикрыв веки, – многому, многому учиться.
Руки его переливались сине-зеленым огнем.