Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Шрифт:
Шум, гул. Молодец Потыка! В корень зрит. Недаром он до опричнины на таможне дальневосточной служил. Батя от удовольствия аж кулаком по столу хватил.
Молчит Государь. Смотрит на нас с потолка внимательным серо-голубым взглядом своим. Успокаиваемся мы. Снова тишина повисает в зале. Молвит Государь:
– Что ж, я выслушал мнения ваши. Благодарю вас. Я рад, что опричнина моя по-прежнему умом востра. Решение по закону о тяглах я приму завтра. А сегодня я принимаю другое решение: почистить тамошние уездные управы.
Рев восторга. Слава Богу! Дождались ворюги западносибирские!
Вскакиваем, ножи из ножен выхватываем, воздымаем:
– Гойда! Чистка!
– Гойда! Чистка!
– Гойда! Чистка!
С размаху втыкаем ножи в столы, хлопаем в ладоши так, что люстры дрожат:
– Гойда! Мети, метла!
– Гойда! Мети дотла!
– Гойда! Мети начисто!
Гремит раскатисто голос Бати:
– Выметай! Выметай!
Подхватываем:
– Выме-тай! Выме-тай!
Хлопаем, пока руки не заболят.
Исчезает лик Государев.
Поднимает Батя бокал:
– Здоровье Государя! Гойда!
– Гойда-гойда!
Пьем, садимся.
– Слава Богу, будет нашим работа! – крякает Шелет.
– Давно пора! – вкладываю я нож в ножны.
– Тамошние управы червями кипят! – негодующе трясет золотым чубом Правда.
Гул трапезную наполняет.
За батиным столом разговор вспыхивает. Всплескивает пухлыми руками толстый председатель Общества Прав Человека:
– Отцы мои! Доколе России нашей великой гнуться-прогибаться перед Китаем?! Как в смутное время прогибались мы перед Америкой поганой, так теперь перед Поднебесной горбатимся! Надо же – Государь наш печется, чтобы китайцы правильно свою подать платили!
Вторит ему Чурило Володьевич:
– Верно говоришь, Антон Богданыч! Они к нам в Сибирь понабились, а мы еще должны об их податях думать! Пущай нам больше платят!
Банщик Мамона головой лысой качает:
– Доброта Государя нашего границ не знает.
Оглаживает седую бороду параксилиарх:
– Добротою государевой приграничные хищники питаются. Жвалы их ненасытны.
Откусывает Батя от ноги индюшачьей, жует, а сам ногу ту над столом воздымает:
– Вот это откуда, по-вашему?
– Оттуда, Батя! – улыбается Шелет.
– Правильно, оттуда, – продолжает Батя. – И не токмо мясо. Хлеб – и то китайский едим.
– На китайских «меринах» ездим! – ощеривается Правда.
– На китайских «Боингах» летаем, – вставляет Пороховщиков.
– Из китайских ружей уточек Государь стрелять изволит, – кивает егерь.
– На китайских кроватях детей делаем! – восклицает Потыка.
– На китайских унитазах оправляемся! – добавляю я.
Смеются все. А Батя мудро палец указательный подымает:
– Верно! И покудова
– Мне за державу обидно! – вертит круглой головой председатель так, что тройной подбородок его студнем колышется.
– Держава наша не пропадет, не боись. Главное дело, как Государь говорит: каждому на своем месте честно трудиться на благо Отечества. Верно?
– Верно! – откликаемся.
– А коли верно – за Русь! За Русь!
– За Русь! Гойда! За Русь! За Русь!
Вскакивают все. Сходятся бокалы со звоном. Не успеваем допить, как новая здравица. Кричит Бубен:
– За Батю нашего! Гойда!
– Гойда-гойда!
– За родимого! Здравия тебе, Батя! Удачи на супротивцев! Силушки! Глаза зоркого!
Пьем за рулевого нашего. Сидит Батя, пожевывает, квасом кагор запивает. Подмигивает нам. А сам вдруг два мизинца в замок сцепляет.
Банька!
Ух ты, мать честная! Сердце сполохнуло: не померещилось ли? Нет! Держит Батя мизинцы замком, подмигивает. Кто надо – видит знак сей. Вот так новость! Баня ведь по субботам, да и то не по каждой… Заколотилось сердце, глянул на Шелета с Правдой: для них тоже новость! Ворочаются, покрякивают, бороды почесывают, усы подкручивают. Посоха конопатый мне подмигивает, щерится.
Славно! Усталость как рукой сняло. Банька! Гляжу на часы – 23.12. Целых сорок восемь минут ждать. Ничего! Подождем, Комяга. Время идет, а человек – терпит. И слава Богу…
Бьют часы в зале полночь. Конец трапезе опричной повечерней. Встаем все. Громогласно благодарит Батя Господа за пищу. Крестимся, кланяемся. Направляются наши к выходу. Да не все. Остаются ближние, или по-нашему – опричь-опричные. И я среди них. Сердце бьется в предвкушении. Сладки, ох и сладки эти удары! В зале опустевшем, где слуги быстрые снуют, остались оба крыла, а еще самые проворные и отличившиеся из молодых опричников – Охлоп, Потыка, Комол, Елка, Авила, Обдул, Вареный и Игла. Все как на подбор – кровь с молоком, златочубые огонь-ребята.
Проходит Батя из зала большого в зал малый. Мы все за ним следуем – правое крыло, левое, молодежь. Затворяют слуги за нами двери. Подходит Батя к камину с тремя богатырями бронзовыми, тянет Илью Муромца за палицу. Открывается рядом с камином проем в стене. Ступает Батя первым в проем сей, а мы по положению – за ним. Едва вхожу я туда – сразу запах банный в ноздри шибает! И от запаха того голова кружится, кровь в висках молоточками серебряными стучит: баня Бати!
Спускаемся по каменной лестнице полутемной вниз, вниз. Каждый шаг туда – подарок, ожидание радости. Одного понять не могу – почему Батя решил сегодня баню обустроить? Чудеса! Сегодня и златостерлядью насладились да еще, стало быть, и – попаримся.
Вспыхивает свет: отворяется предбанник. Встречают нас трое батиных банщиков – Иван, Зуфар и Цао. В возрасте они, в опыте, в доверии. Разные они и по характерам, и по кровям, и по ухваткам банным. Токмо ущерб их роднит: Зуфар и Цао немые, а Иван глухой. Мудро это не токмо для Бати, но и для них – крепче спят банщики опричные, дольше живут.
Садимся, разоблачаемся. Помогают банщики Бате раздеваться. А он времени даром не теряет:
– О деле. Что у кого?
Левокрылые сразу вперед: Воск с Серым отбили, наконец, у казначейских подземный Китай-город, теперь вся стройка под нами, Нечай с двумя доносами на князя Оболуева, Бубен с деньгами за откупленное дело, Балдохай в Амстердаме правильно затерся с русской общиной, привез черные челобитные, Замося просит денег на личный ущерб – разбил стрелецкую машину. Батя без слова упрека единого дает ему пятьсот золотом.
Наши с правого крыла не так оборотисты сегодня: Мокрый бился с торговыми за «Одинцовский рай», так ничего пока и не добился, Посоха пытал с приказными преступных воздухоплавателей, Шелет заседал в Посольском, Ероха летал в Уренгой насчет белого газа, Правда ставил колпаки, жег квартиру опального. Только я один с прибытком:
– Вот, Батя, Козлова полдела купила. Две с половиною.
Батя кошель принимает, на руке встряхивает, развязывает, десять золотых отсчитывает, дает мне законное. Подводит итог дню:
– Приходный.
Еще дни опричные бывают: праздничный, богатый, горячий, расходный, ущербный и кислый. Молодые сидят, слушают, уму-разуму набираются.
Исчезают деньги и бумаги в белом квадрате, светящемся в стене старой кладки. Спускают банщики с Бати порты. Шлепает он руками по коленям:
– А у меня для вас новость, господа опричные: граф Андрей Владимирович Урусов голый.
Сидим оторопело. Балдохай рот первым раскрывает:
– Как так, Батя?
– А вот так, – чешет Батя муде увесистое, обновленное. – Снят по указу Государевому со всех должностей, счета арестованы. Но это еще не все.
Обводит нас командир взором испытующим:
– Дочь Государя, Анна Васильевна, подала на развод с графом Урусовым.
Вот это да! Это действительно – новость! Государева семья! Не сдерживаюсь:
– Еб твою мать!
Сразу же мне Батя справа – кулаком в челюсть:
– Охальник!
– Прости, Батя, нечистый попутал, не сдержался…
– Еби свою мать, дешевле выйдет!
– Ты же знаешь, Батя, померла мать моя… – на жалость пробиваю.
– Еби в гробу!
Молчу, утираю исподницей губу рассеченную.
– Я из вас дух охальный, смутный повыбью! – грозит нам Батя. – Кто уста матом сквернит – тот в опричнине не задерживается!
Притихаем.
– Так вот, – продолжает он. – На развод, стало быть, подала дочь Государева. Думаю, патриарх их не разведет. А митрополит Московский развести может.
Может. Понимаем. Очень даже может. Запросто! Вот тогда Урусов будет совсем голый. Даже очень голый. Мудро Государь внутреннюю политику кроит, ох, мудро! С семейной стороны коли глянуть – что ему пасквиль этот? Мало ли чего крамольники подпольные понапишут… Все-таки как-никак зять, супруг дочери любимой. А коли с государственной стороны приглядеться – завидное решение. Лихо! Недаром Государь наш всем играм городки да шахматы предпочитает. Просчитал он комбинацию многоходовую, размахнулся да со всего плеча и метнул биту в своих же. Выбил из Круга Внутреннего жирного зятя. И сразу любовь народную к себе вдвое, втрое укрепил! Круговых озадачил: не зарывайтесь. Приказных подтянул: во как государственный муж поступать должен. Нас, опричных, ободрил: нет в России Новой неприкосновенных. Нет и быть не может. И слава Богу.
Сидят оба крыла, головами покачивают, языками поцокивают:
– Урусов – голый. Не верится даже!
– Вот те раз! Москвой ворочал!
– В фаворе государевом сиял…
– Дела ворошил, людишек тасовал.
– На трех «Роллс-Ройсах» ездил.
Что верно, то верно – три «Роллс-Ройса» были у Урусова: золотой, серебряный и платиновый.
– А таперича на чем же он поедет? – спрашивает Ероха.
– На хромой козе електрической! – отвечает Замося.
Хохочем.
– Ну, да и это не последняя новость, – встает голый Батя.
Слушаем.
– К нам он сюда подъедет. В баньку. Попариться да защиты попросить.
Кто встал – снова сели. Это уж совсем ни в какие ворота! Урусов – к Бате? С другой стороны, ежели здраво рассудить – куда ему теперь соваться-то, голому ? Из Кремля его Государь вышиб, деловые от него шарахнутся, приказные – тоже. Патриархия его за блуд не пригреет. К Бутурлину? Они друг друга терпеть не могут. К Государыне? Падчерица ее презирает за «разврат», она падчерицу ненавидит, а мужа падчерицы, хоть уже и бывшего, и подавно. В Китай графу дорога закрыта: Чжоу Шень-Мин – друг Государев, против его воли не пойдет. Что же графу делать? В имении отсиживаться да ждать, когда мы с метлами прикатим? Вот он и решился от отчаянья – к Бате с поклоном. Правильно! Голому — токмо в баньку и дорога.
– Вот такие у нас пироги с опилками, – подытоживает Батя. – А теперь – баня!
Входит Батя первым в банные хоромы. А мы, голые, аки адамы первородные, за ним. Баня у Бати богатая: потолки сводчатые, колоннами подпертые, пол мраморный, мозаичный, купель просторная, лежаки удобные. Из парной уже хлебным духом тянет – любит Батя с кваском попариться.
И сразу команда от него:
– Правое крыло!
В бане своей Батя полный главнокомандующий. Устремляемся в парную. А там уж ждут Иван в шапке войлочной, в рукавицах, с двумя вениками – березовым да дубовым. И начинается карусель: ложимся на полоки, поддает глухой Иван пару хлебного, крякает да с непривычно громкими шутками-прибаутками начинает опричных вениками охаживать.
Лежу, глаза закрыв. Жду своей участи, пар вдыхая. И дожидаюсь: вжиг, вжиг, вжиг – по спине, по жопе, по ногам. Опытен Иван в банной брани до невозможности – пока не выпарит как положено – не успокоится. Но у Бати перепариваться не след, ибо ждут другие удовольствия. От предвкушения которых у меня даже в парной сердце холодит.
А Иван знай парит, приговаривает:Ай, чучу, ай, чучу!
Я горох молочу
Назло Явропя
На опричной жопя!
Будет жопа бяла
На большие дяла!
Жопу салом смажем,
Явропе покажем!
Стара прибаутка Ивана, ну да и сам он не молод: некому в Европе уже русскую жопу показать. Приличных людей, как наши выездные рассказывают, не осталось за Западной Стеной. А по пузырю новостному каждый день показывают: дала дуба Европа Агеноровна, одни киберпанки арабские по развалинам ползают. Им что жопа, что Европа – все едино…
Шуршит-шелестит веник дубовый у меня над затылком, а березовый пятки щекочет:
– Готов!
Сползаю с полка и попадаю в цепкие руки Зуфара: теперь его черед. Хватает он меня как куль, на спину взваливает, выволакивает из парной. И с разбегу – в купель мечет. Ох, лихо мне! Все справно у Бати – и пар горячий, и водица ледяная. До костей пробирает. Плаваю, в себя прихожу. Но Зуфар роздыху не дает – тянет наверх, кидает на топчан, вспрыгивает мне на спину да ногами своими начинает по мне ходить. Хрустят позвонки мои. Ходят ноги татарские по русской спине. Умело ходят – не повредят, не разрушат, не раздавят… Сумел Государь наш сплотить под крылом своим могучим все народы российские: и татар, и мордву, и башкир, и евреев, и чеченов, и ингушей, и черемисов, и эвенков, и якутов, и марийцев, и карелов, и каряков, и осетинцев, и чувашей, и калмыков, и бурятов, и удмуртов, и чукчей простодушных, и многих-многих других…
Окатывает меня Зуфар водицей, передает Цао. И вот уже я в обмывочной полулежу, в потолок расписной гляжу, а китаец меня моет. Скользят мягкие и быстрые руки его по моему телу, втирают пену душистую в голову, льют пахучие масла на живот, перебирают пальцы на ногах, растирают икры. Никто так не вымоет, как китаец. Знают они, как с телом человеческим управляться. На потолке здесь сад райский изображен, а в нем – птицы да звери, голосу Бога внемлющие. Человека в саду том еще нет – не сотворен. Приятно смотреть на сад райский, когда тебя моют. Просыпается что-то в душе давно забытое, салом времени затянувшееся…
Окатывает Цао водицей прохладной из липовой шайки, помогает встать. Бодрость и готовность охватывают после китайского мытья. Прохожу в главный зал. Здесь постепенно все собираются, через русско-татарско-китайский конвейер пройдя. Чистыми розовыми телами на лежаки плюхаются, безалкогольные напитки потягивают, словами перебрасываются. Уж и Шелет с Самосей выпарились, и Мокрый стал просто мокрым, и Воск с кряканьем рухнул на лежак, и Ероха благодарно охает, и Чапыж с Бубном жадно квас глотают, в себя приходя. Велика сила братства банного! Все тут равны – и правые и левые, и старики и молодь. Намокли чубы позолоченные, растрепались. Развязались языки, расплелись:
– Самося, а ты куда этому полковнику въехал-то?
– В бок тиранул на повороте с Остоженки. Харя стрелецкая струхнул, из кабины не вылезал. Потом ихние приехали с квадратом, с рукой, постовой свернулся, я в хорошие не прошел, ну и с дубьем бодаться не стал…
– Братья, новый кабак открылся на Маросейке – «Кисельные берега». Любо-дорого: кисель двенадцати сортов, водка на липовой почке, зайцы во лапше, девки поют…
– На Масленицу Государь спортсменов одаривать будет: гиревикам – по «мерину» водородному, городошникам –
– Короче, заперлись гады, а шутиху Батя запретил пользовать – дом-то не опальный. Газ и лучи тоже нельзя. Ну, мы по старинке – в нижнюю квартиру: то да се, наверху враги. Попросили их по-государственному, они с чемоданом да с иконами вышли, мы подпалили, дырки сделали, стали верхних выкуривать, думали – отопрутся, а те – в окно. Старший – на забор печенкой, а младший с ногой выжил, потом показания дал…
– Авдотья Петровна самолично жопою своею огромадной ломала унитазы, вот те крест…
– Ерох, а Ерох…
– Чаво тебе?
– А де мой пирох?
– Вот дурень! Яйцы подбери, по полу катаются!
– Бубен, а правда, что теперь серые прибытки в Торговой закрывают вкруговую через целовальников?
– Не-а. Через целовальников токмо надбавки проходят, а серые по-прежнему крытые подъячие правят.
– Во враги! Никакой кочергой их не выковыришь…
– Подожди, брат Охлоп, до осени. Всех повыковырим.
– Осень, осень, жгут корабли-и-и-и… молодой, ты где кололся?
– В «Навуходоносоре».
– Красиво. Особливо – низ, с драконами… Я тоже хотел вкруг охлупья табун диких лошадей пустить, а колун воспротивился: разрушит композиционное равновесие, говорит.
– Правильно, брат. У тебя охлупье зело волосато, а ежели выводить – зиянье получится нелепое. На то зиянье токмо две рожи поместятся: Цветова да Зильбермана!
– А-ха-ха-ха! Уморил еси!
– Новый «Козлов» бьет получше, чем «Дабл Игл»: кладку в два кирпича прошибает с поражением на вылете, а у них – в полтора. Зато отдача у нас поувесистей.
– Ну и хорошо – крепи десницу.
– Дай-кось, брат Мокрый, мне кваску глотнуть.
– Глотни Христа ради, брат Потыка.
– Заладили – откуп, откуп… Какого рожна мне копать под откупа? Там палку не срубишь, а шишек набьешь…
– Оха-моха, не любит меня брат Ероха!
– Стукну в лоб, бузотер!
– Слыхали, почему Государь Третью Трубу перекрыл? «Шато Лафит» опять ко Двору не поставили говнодавы европейские: полвагона в год и то не набирается!
– А кому там нынче вино нужно? Киберпанки кумыс пьют!
Последним, как всегда, сам Батя парится. Пропускают банщики широкое тело Батино через руки свои, подводят к нам. Подхватываем родного:
– Батя, с легким паром!
– Чтоб в косточки пошло!
– На здоровье!
– В становой хребет!
– В кровотвор!
Пышет жаром батино тело:
– Ох, Пресвятая… квасу!
Тянутся к родному чаши серебряные:
– Испей, родимый!
Обводит Батя нас очами осоловелыми, выбирает:
– Воск!
Подает Воск чашу Бате. Конечно, сегодня левые в фаворе. Поделом. Заработали.
Осушает Батя чашу квасу медового, переводит дух, рыгает. Обводит нас очами. Замираем. Выжидает Батя, подмигивает. И произносит долгожданное :
– Цып-цып-цып!
Притухает свет, выдвигается из стены мраморной рука сияющая с горстью таблеток. И как исповедавшиеся к причастию, так ко длани возсиянной встаем мы в очередь покорную. Подходит каждый, берет свою таблетку, кладет в рот под язык, отходит. Подхожу и я. Беру таблетку, на вид невзрачную совсем. Кладу в рот, а пальцы уж дрожат, а колени уж подкашиваются, а сердчишко уж молотом беспокойным стучит, а кровь уж в виски ломится, как опричники в усадьбу земскую.
Накрывает язык мой трепещущий таблетку, яко облако храм, на холме стоящий. Тает таблетка, сладко тает под языком, в слюне хлынувшей на нее, подобно реке Иордань по весне разливающейся. Бьется сердце, перехватывает дыхание, холодеют кончики пальцев, зорче глаза видят в полумраке. И вот долгожданное: толчок крови в уд. Опускаю очи долу. Зрю уд мой, кровью наливающийся. Восстает уд мой обновленный, с двумя хрящевыми вставками, с вострием из гиперволокна, с рельефными окатышами, с мясной волною, с подвижной татуировкою. Восстает аки хобот мамонта сибирского. А под удом удалым затепливается огнем багровым увесистое муде. И не только у меня. У всех причастившихся от длани сияющей муде затепливаются, словно светлячки в гнилушках ночных на Ивана Купала. Загораются муде опричные. И каждое – своим светом. У правого крыла свет этот из алого в багровый перетекает, у левого – от голубого в фиолетовый, а у молодняка – зеленые огоньки всех оттенков. И токмо у Бати нашего муде особым огнем сияет, огнем ото всех нас отличным – желто-золотое муде у Бати дорогого. В этом – великая сила братства опричного. У всех опричных муде обновленное китайскими врачами искусными. Свет проистекает от муде, мужественной любви возжелавших. Силу набирает от уд воздымающихся. И покуда свет этот не померк – живы мы, опричники.
Сплетаемся в объятьях братских. Крепкие руки крепкие тела обхватывают. Целуем друг друга в уста. Молча целуем, по-мужски, без бабских нежностей. Целованием друг друга распаляем и приветствуем. Банщики между нами суетятся с горшками глиняными, мазью китайской полными. Зачерпываем мази густой, ароматной, мажем себе уды. Снуют бессловесные банщики аки тени, ибо не светится у них ничего.
– Гойда! – восклицает Батя.
– Гойда-гойда! – восклицаем мы.
Встает Батя первым. Приближает к себе Воска. Вставляет Воск в батину верзоху уд свой. Кряхтит Батя от удовольствия, скалит в темноте зубы белые. Обнимает Воска Шелет, вставляет ему смазанный рог свой. Ухает Воск утробно. Шелету Серый заправляет, Серому – Самося, Самосе – Балдохай, Балдохаю – Мокрый, Мокрому – Нечай, а уж Нечаю липкую сваю забить и мой черед настал. Обхватываю брата левокрылого левою рукою, а правой направляю уд свой ему в верзоху. Широка верзоха у Нечая. Вгоняю уд ему по самые ядра багровые. Нечай даже не крякает: привык, опричник коренной. Обхватываю его покрепче, прижимаю к себе, щекочу бородою. А уж ко мне Бубен пристраивается. Чую верзохой дрожащую булаву его. Увесиста она – без толчка не влезет. Торкается Бубен, вгоняет в меня толстоголовый уд свой. До самых кишок достает махина его, стон нутряной из меня выжимая. Стону в ухо Нечая. Бубен кряхтит в мое, руками молодецкими меня обхватывает. Не вижу того, кто вставляет ему, но по кряхтению разумею – уд достойный. Ну да и нет среди нас недостойных – всем китайцы уды обновили, укрепили, обустроили. Есть чем и друг друга усладить, и врагов России наказать. Собирается, сопрягается гусеница опричная. Ухают и кряхтят позади меня. По закону братства левокрылые с правокрылыми чередуются, а уж потом молодежь пристраивается. Так у Бати заведено. И слава Богу…
По вскрикам и бормотанию чую – молодых черед пришел. Подбадривает Батя их:
– Не робей, зелень!
Стараются молодые, рвутся друг другу в верзохи тугие. Помогают им банщики темные, направляют, поддерживают. Вот предпоследний молодой вскрикнул, последний крякнул – и готова гусеница. Сложилась. Замираем.
– Гойда! – кричит Батя.
– Гойда-гойда! – гремим в ответ.
Шагнул Батя. И за ним, за головою гусеницы двигаемся все мы. Ведет Батя нас в купель. Просторна она, вместительна. Теплою водою наполняется заместо ледяной.
– Гойда! Гойда! – кричим, обнявшись, ногами перебирая.
Идем за Батей. Идем. Идем. Идем гусеничным шагом. Светятся муде наши, вздрагивают уды в верзохах.
– Гойда! Гойда!
Входим в купель. Вскипает вода пузырями воздушными вокруг нас. По муде погружается Батя, по пояс, по грудь. Входит вся гусеница опричная в купель. И встает.
Теперь – помолчать время. Напряглись руки мускулистые, засопели ноздри молодецкие, закряхтели опричники. Сладкой работы время пришло. Окучиваем друг друга. Колышется вода вокруг нас, волнами ходит, из купели выплескивается. И вот уж подступило долгожданное : дрожь по всей гусенице прокатывается.
И:
– Гойда-а-а-а-а-а-а-а!!!
Дрожит потолок сводчатый. А в купели – шторм девятибалльный.
– Гойда-а-а-а-а!!!
Реву в ухо Нечая, а Бубен в мое вопит:
– Гойда-а-а-а-а!!!
Господи, помоги нам не умереть…Неописуемо. Потому как божественно.
Райскому блаженству подобно возлежание в мягких лонгшезах-лежаках после опричного совокупления. Свет включен, шампанское в ведерках на полу, еловый воздух, Второй концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром. Батя наш после совокупления любит русскую классику послушать. Возлежим расслабленные. Гаснут огни в мудях. Пьем молча, дух переводим.
Мудро, ох мудро придумал Батя с гусеницей. До нее все по парам разбивались, отчего уже тень разброда опасного на опричнину ложилась. Теперь же парному наслаждению предел положен. Вместе трудимся, вместе и наслаждаемся. А таблетки помогают. И мудрее всего то, что молодь опричная завсегда в хвосте гусеницы пихается. Мудро это по двум причинам: во-первых, место свое молодые обретают в иерархии опричной, во-вторых, движение семени происходит от хвоста гусеницы к голове, что символизирует вечный круговорот жизни и обновление братства нашего. С одной стороны, молодежь старших уважает, с другой – подпитывает. На том и стоим. И слава Богу.
Приятно потягивать сычуаньское шампанское, чувствуя, как всасывается в стенки кишки прямой здоровое опричное семя. Здоровье в нашей жизни опасной не последнее дело. Я о своем забочусь: два раза в неделю играю в городки, а потом плаваю, пью кленовый сок с тертой земляникой, ем семена папоротника проросшие, дышу правильно. Да и другие опричные тело свое укрепляют.
Доносят Бате сверху, что явился граф Урусов. Раздают банщики всем простыни. Прикрыв срам погасший , возлежим. Входит из предбанника к нам граф. Простыня на нем наподобие тоги римской накинута. Коренаст граф, белотел, тонконог. Голова его большая, шея коротка. Лицо, как всегда, хмуро. Но уже что-то новое в лице известном этом запечатлелось.
Смотрим молча на него, как на призрак: ранее видеть мужа сего доводилось нам лишь во фраках или в расшитых золотом кафтанах.
– Здоровы будьте, господа опричники, – произносит граф своим глухим голосом.
– Здравы будьте, граф, – отвечаем вразброд.
Молчит Батя, возлежа. Находит его граф глазами своими невеселыми:
– Здравствуй, Борис Борисович.
И… кланяется в пояс.
Челюсти у нас отвисают. Это круто. Граф Урусов, всесильнейший, недоступнейший, могущественный, кланяется в пояс Бате нашему. Так и хочется древних вспомнить: sic transit gloria mundi.
Приподнимается Батя неторопливо:
– Здрав будь, граф.
Ответно кланяется, скрещивает на животе руки, молча глядит на графа. На голову Батя наш выше Урусова.
– Вот, решил навестить тебя, – нарушает тишину граф. – Не помешаю?
– Гостю завсегда рады, – молвит Батя. – Пар еще есть.
– Я не большой охотник до бани. Разговор у меня к тебе срочный, отлагательства не терпящий. Уединимся?
– У меня, граф, от опричнины секретов нет, – спокойно Батя отвечает, знак банщикам делает. – Шампанского?
Мрачновато граф губу нижнюю оттопыривает, на нас волчьими глазами косится. Волк и есть. Токмо загнанный. Подносит им Цао шампанского. Берет Батя бокал узкий, выпивает залпом, ставит на поднос, крякает, усы отирая. Урусов лишь пригубливает, как цикуту.
– Слушаем тебя, Андрей свет Владимирович! – громогласно Батя произносит и на лежак свой снова опускается. – Да ты ложись, не стесняйся.
Садится граф поперек лежака, сцепляет пальцы замком:
– Борис Борисович, ты в курсе моих обстоятельств?
– В курсе.
– В опалу попал я.
– Это бывает, – кивает Батя.
– На сколько – пока не знаю. Но надеюсь, что рано или поздно простит меня Государь.
– Государь милостив, – кивает Батя.
– Дело у меня к тебе. Счета мои по приказу Государя арестованы, торговые и промышленные владения отчуждены, но личное имущество оставил мне Государь.
– Слава Богу… – рыгает Батя китайскою углекислотою.
Смотрит граф на свои ногти холеные, трогает перстень с ежом брильянтовым: паузу выдерживает. Молвит:
– В Подмосковье у меня имение, в Переяславском уезде и под Воронежом, в Дивногорье. Ну и дом на Пятницкой, ты там бывал…
– Бывал… – вздыхает Батя.
– Так вот, Борис Борисович. Дом на Пятницкой я опричнине отдаю.
Тишина. Молчит Батя. Молчит Урусов. Молчим и мы. Замер Цао с откупоренной бутылкой сычуаньского в руке. Дом Урусова на Пятницкой… Это и домом-то назвать стыдно: дворец! Колонны из слоистого мрамора, крыша со скульптурами да вазами, ажурные решетки, привратники с алебардами, каменные львы… Внутри я не был, но догадаться нетрудно, что там еще покруче, чем снаружи. Говорят, у графа в приемной пол прозрачный, а под ним – аквариум с акулами. И все акулы – полосатые аки тигры. Затейливо!
– Дом на Пятницкой, – прищуривается Батя. – Отчего такой богатый подарок?
– Это не подарок. Мы с тобой люди деловые. Я вам дом, вы мне крышу. Опала пройдет – еще добавлю. Не обижу.
– Серьезное предложение, – прищуривается Батя, обводит нас взором. – Обсудить придется. Ну, кто?
Подымает руку Воск матерый.
– А дай-кось я молодых послушаю, – косится Батя на молодь. – А?
Подымает руку бойкий Потыка:
– Дозволь, Батя!
– Говори, Потыка.
– Прости, Батя, но сдается мне, что негоже нам мертвецов прикрывать. Потому как мертвому все одно – есть ли над ним крыша или нет. Да и не крыша ему нужна. А крышка.
Тишина в зале банной повисла. Тишина гробовая. Позеленело лицо графа. Чмокает губами Батя:
– Вот так, граф. Заметь, это голос молодняка нашего. Разумеешь, что о предложении твоем коренные опричники скажут?
Облизывает граф губы побелевшие:
– Послушай, Борис. Мы с тобой не дети. Какой мертвец? Какая крышка? Ну, попал я Государю под горячую руку, но это же не навсегда! Государь знает, сколько я сделал для России! Год пройдет – простит он меня! А вы с прибытком останетесь!