Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Шрифт:
– Э-м-м… – поморщилась Погосова, не переставая лизать.
Носов тяжело задышал и склонил голову на спину Погосовой.
Прошла минута.
Погосова продолжала неспешно полизывать башню.
– Вот… – Носов со вздохом поднял голову, вышел из Погосовой, подхватил трусы со штанами, шагнул с рулона.
Погосова выпрямилась, разведя ноги. Сперма Носова стала выливаться из нее, закапала на пол. Погосова подождала, потом вытерла рукой промежность и обтерла руку о сахарный бой.
– Вот… ну и вот… – сокрушенно качал головой раскрасневшийся
Погосова повернулась к нему. Посмотрела на него со своей неизменной улыбкой.
Носов застегнул ремень, поправил сбившуюся на затылок фуражку. Глубоко вздохнул, огладил усы. Полез в карман, достал серебряный рубль. Протянул Погосовой. Она взяла, сунула в кармашек голубого жакета.
– Пошли… – Носов кашлянул и пошел по проходу.
Погосова двинулась следом.
Они вышли из помещения. Носов запер дверь. Прошли по коридору до ленты, ведущей в столовую. На ленте стояли редкие рабочие. Носов и Погосова встали на ленту. Улыбаясь, Погосова смотрела на проплывающие мимо стены с плакатами:
– Я спросить хотела.
– Чего? – прищурился на нее Носов.
– А почему бой не чинят, а сразу списывают?
– Как ты его починишь? Он же цельнолитой.
– Ну, вот, токмо зубчик один на стене обломился, а весь Кремль сразу списывают.
– Да, правильно.
– Что, зубец подклеить трудно?
Носов устало усмехнулся:
– Чем же ты его подклеишь, садовая голова?
– А тем же сахаром.
– Невозможно. Сей сахар токмо при определенной температуре льется, а потом враз застывает. Его уже обратно не растопишь.
– Да?
– Да.
Погосова вздохнула:
– Жалко работы. Из-за зубчика единого весь Кремль терять.
– Кремль он целокупен быть должен.
– Целокупен?
– Целокупен.
– Почему?
– Как почему? Государево дело, садовая голова! Чтобы ни единой трещинки, ни единой щербины. Ни единого порока. Ясно?
– Ясно, – Погосова посмотрела на него.
– Вроде не маленькая, а такие вопросы задаешь. Тебе сколько лет?
– Восемнадцать.
– Восемнадцать! Я в восемнадцать уже в дальнобойных войсках служил, понимал, что к чему. Ты же у нас никак третий месяц, да?
– Четвертый.
– Во, четвертый. Все уже ясно тебе быть должно, аки дважды два.
– Да мне все ясно. Токмо бой сахарный жалко.
Устало усмехнувшись, Носов покачал головой:
– Опять ты за свое! Це-ло-купность! Ясно?
– Ясно, – улыбнулась она. Он отвел глаза, махнул рукой:
– Мутота говорить с тобой. Ступай-ка ты, Погосова, поешь.
Погосова кивнула.
Носов вздохнул, сошел с ленты и быстрым шагом направился в курилку первого цеха.
Погосова поехала дальше, глядя вперед своими большими зелеными глазами.
Кино
– Мотор. Камера, – тихо, но внятно произнес постановщик.
Динамики усилили его голос, он разнесся по залитой заходящим солнцем березовой
– Есть камера! – ответил оператор.
– Начали! – громче произнес постановщик. Девушка в легком летнем платье, с двумя длинными косами щелкнула хлопушкой:
– Сцена 38, дубль 3.
– Иван! – скомандовал постановщик.
Молодой человек привлекательной наружности в бежевом нанковом костюме, белой косоворотке с расшитым воротом и в хромовых сапогах подошел к березе, опустился на колени, обнял, прижался лицом к стволу.
– Прости, Россия, прости, матушка… – пробормотал он срывающимся голосом.
Постановщик поднял вверх указательный палец.
В рощи закуковала кукушка.
– Раз, два, три, четыре… – стал считать молодой человек.
Постановщик согнул палец. Кукушка смолкла.
Молодой человек сел, привалившись спиной к березе, тяжело вздохнул, пошарил по груди рукой, резко расстегнул косоворотку:
– Господи… Ужель еще четыре года будет носить меня земля родная? Будет носить, будет кормить, будет любить меня.
Он замер с остановившимся взглядом. Сглотнул.
– И не загорится у меня под ногами?!
Он закрыл лицо руками, с перстнем на каждой, покачал головой. Бессильно опустил руки. Вздохнул:
– Нет. Не загоришься ты, земля русская. Ибо любишь всех нас, русских, без разбору. И тех, которые берегут тебя, и тех, которые предают.
Постановщик поднял руку, сжал в кулак, растопырил пальцы.
Из-за единственной в березовой роще старой, засохшей и дуплистой осины вышел седовласый худощавый мужчина в темных очках, с узкими усиками, в пиджаке цвета какао, в майке с надписью «Colorado-2028», с тростью, в белых узких брюках и больших лохматых кроссовках «хамелеон» из живородящего пластика.
– Почто кручинишься, Иванушка? – произнес мужчина с легким американским акцентом.
Молодой человек вздрогнул, отшатнулся, закрываясь рукой:
– Чур… чур…
– Не надобно бояться. Это есмь аз, – мужчина подошел ближе, коснулся тростью плеча молодого человека.
– Напугал, черт… – молодой человек пошарил рукой по груди, тяжело вздохнул.
– Аз не есмь черт, – проговорил мужчина.
– Ты хуже, – покосился на него молодой человек.
Мужчина достал портсигар, открыл, протянул сидящему:
– Would you like a cigarette, my dear?
– Чертовым зельем больше не балуюсь, – пробормотал молодой человек.
– С каких это пор?
Молодой человек смерил американца колючим взглядом:
– С нынешнего дня.
Американец снял темные очки. Их глаза встретились. Возникла долгая и напряженная пауза: противостояние взглядов.
Постановщик поднял два больших пальца, потряс кулаками и, в восторге беззвучно повторяя «да! да! да!», стал бить кулаком по коленке сидящую рядом сценаристку. Та, не отрываясь от монитора, схватила кулак постановщика и поцеловала. По замершей съемочной группе прошло одобрительное шевеление.