Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Шрифт:
Подошла высокая, угловатая сценаристка в узком платье, с вечно детским лицом, обняла «Ивана», прижалась:
– Господи… У меня чуть сердце не выпрыгнуло…
– Удовлетворительно? – спросил, снимая очки, «американец».
Постановщик ударил его кулаком в плечо:
– Гений!
– А у меня, главное, в сапог заползло что-то! – «Иван», облегченно смеясь, сунул пальцы в сапог. – Шевелится, зараза, щекочет, а? Вот подвезло!
– Жопа ты! Жопа дорогая! – постановщик обнял «Ивана».
– Что, в самом деле
– В десятку, в десятку!
– И с закатом успели! – подошел приземистый седобородый оператор.
– И с закатом! С закатом, матерь вашу! – постановщик отчаянно крутил коротко стриженной головой, то и дело поправляя очки. – Вон закат! Минутка еще – и нет его! И пиздец засранцам!
– Егор, не матерись, умоляю! – обняла его сценаристка.
– С закатом успели! Ты понимаешь, Дошка?! – встряхнул ее за угловатые плечи постановщик.
– Полторы минуты, – подсказала помощница.
– Во! Полторы минуты! И нет солнца!
– Дайте стул сапог снять! – выкрикнул «Иван».
– Стул на площадку! – закричала помощница постановщика.
– А кукушечка-то как поднасрала, а? – улыбался «американец», закуривая.
– А-а-а! – грозно вспомнил постановщик. – Озьку [34] сюда!
– Здесь я, Егор Михалыч, – подошел сутулый, скромно одетый молодой человек. – Простите великодушно, один раз сорвалось…
– Один раз! Один раз – не пидарас, да?! – закричал, краснея, постановщик. – Вон отсюда! Завтра не работаешь!
– Ну, простите, бес попутал.
– Не вали на беса! Пшел вон! – постановщик оттолкнул его, осмотрелся. – Так! На сегодня – все!
– Егор Михайлович, кормить уже можно? – спросила полноватая женщина.
– Конечно! Нужно!
– Православные, трапез-ни-чать! – крикнула она, приложив раструбом руки ко рту.
– Все, все, все! – захлопал в ладоши постановщик, кивнул актерам. – Айда в палатку!
Они отошли от съемочной площадки и вошли в зеленую палатку, растянутую на поляне в окружении берез. Актеры уселись на стулья, две гримерши принялись их переодевать и разгримировывать. Постановщик вынул из портфеля бутылку шотландского виски «Dewar\'s» двенадцатилетней выдержки, стал быстро разливать по пластиковым стаканчикам:
– Быстро, быстро, быстро…
– Егор Михалыч, смотреть будете? – заглянул в палатку помощник оператора.
– Потом! – постановщик загородил от него бутылку виски, крикнул. – Таня! К нам никого не впускать!
Сценаристка взяла у него бутылку:
– Дай спрячу от греха…
Сунула виски в портфель, задвинула под стол, вынула из холодильника бутылку водки «Пшеничная», поставила на стол.
– Бородатых пускаете? – всунул голову в палатку оператор.
– Георгич, давай! – протянул ему стаканчик постановщик.
Все, кроме гримерш, разобрали стаканчики.
– За нас! – произнес, поправляя очки, постановщик.
Все
Постановщик достал пачку папирос «Россия», открыл. К папиросам потянулись руки.
– Ну, все. Отлегло… – постановщик закурил.
– Знаешь, я не верила, что сегодня снимем, – жадно затянулась папиросой сценаристка.
– И я не верил, – усмехался оператор.
– А я почему-то верил, – сказал «Иван».
– Третий дубль! – качал круглой головой раскрасневшийся постановщик. – Загадка, матерь вашу! Третий дубль – всегда хороший! Что сие означает?!
– Триединство, – чесал бороду оператор.
– Это судьба, Егорушка, – улыбалась сценаристка.
– Авдоша, радость моя! – постановщик схватил ее за длинную руку. – Давайте выпьем за нашу Авдошу! Как Жан Габен изрек: любая фильма – сие лишь сценарий, сценарий и токмо сценарий, ничего боле!
– Не согласен, – покачал головой оператор.
– Не согла-а-а-асен! – передразнил его постановщик. – Разливай!
Оператор полез под стол за виски.
– А можно мне водки? – попросил «американец», вытирая лицо мокрым бумажным полотенцем.
– Конечно, – сценаристка налила ему водки.
Остальным оператор налил виски. Гримерша взяла пустой стаканчик «американца» из-под виски, понюхала, лизнула:
– Зело странный запах.
Постановщик поднял стаканчик:
– Авдоша, за тебя! Выпили.
Постановщик выдохнул и сразу затянулся папиросой:
– Как ты придумала круто с этим столом, с этим… всем! Гениально!
– У меня от этой нутеллы изжога, – усмехнулся «Иван». – Как они сию гадость едят?
– С жопоебством не пропустят, – шумно выпустил дым оператор.
– Не каркай, мать твою! – вскрикнул постановщик.
– Вася, не надобно об этом думать, – сценаристка тронула оператора за плечо.
– Я не думаю, просто – говорю.
– Пропустят – не пропустят… – постановщик разлил остатки виски, швырнул пустую бутылку под стол. – Я не Федя Лысый, безусловно. Но и я право имею на резкое высказывание. Я право и-ме-ю! Ясно?! И там это знают!
– Знают, знают… – закивали все, разбирая стаканчики.
– А вы, ребята, сегодня превзошли самих себя! – постановщик шлепнул по плечам актеров. – За вас!
Выпили.
– Уф! Чего-то я опьянел, – заулыбался постановщик.
– Ты устал, Егорушка, – обняла его сценаристка. – Ступай в самоход, вздремни.
– Нет, – облизал губы постановщик, поправил очки, задумался. – Вот что. Георгич. Пошли-ка, брат, все-таки глянем.
– Пошли, – развел большими руками оператор.
Постановщик обнял его, и они вышли из палатки.
– Я тоже глянуть хочу, – погасил папиросу «Иван», вставая.
– А где ты, брат, там и я. Оп-чики! Оп-чики! Оп-чики корявые! – «американец» ловко и быстро прохлопал себя по коленям.