Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Шрифт:
– Машину, пожалуйста.
Положив трубку, она подошла к двери, ведущей в детскую половину квартиры, открыла:
– Веста, Василий, идите спать.
Веста вышла. Василий встал, хрустя осколками, и побрел за сестрой.
Аллилуева закрыла за ними дверь, подошла к Якову, помогла ему встать:
– Жди меня в машине.
Яков, пошатываясь и держась за затылок, подошел к двери, стукнул три раза. Сисул отпер ее и выпустил Якова.
Аллилуева вынула из сумочки золотой портсигар, достала папиросу. Берия поднес зажигалку. Аллилуева затянулась, устало выпустила дым в сторону Сталина:
– Не стоит прикрывать свою тупую мещанскую ревность заботой о воспитании детей. Твои руки заточены на народные массы, а не на детей. Так что оставь моих детей в покое.
Она вышла.
Сталин курил, глядя в окно. Стали бить часы на Спасской башне.
Молотов посмотрел на свой брегет:
– У! Полночь…
– Иосиф, землеёбы прислали нам третий конус, – заговорил Берия. – Он
– Пусть живет у него, – произнес Сталин. – Анастас, как ты думаешь?
– Я думаю, Иосиф, что пора от семейных дел перейти к государственным, – ответил Микоян.
Сталин посмотрел на него так, словно увидел впервые этого грузного серьезного человека.
– Ты понял, что произошло? – спросил Берия.
– Что? – спросил Сталин, переводя тяжелый взгляд на Берию.
– Землеёбы прислали третий конус.
Сталин сощурился, оттопырив губы, и осторожно положил недокуренную сигару в ложбинку пепельницы. Затем медленно повернул голову вправо и посмотрел на стоящий рядом с диваном кусок дорической, изъеденной временем колонны, высотой около полуметра. На пожелтевшем мраморе лежал узкий золотой пенал. Сталин взял его в руки, открыл и вынул маленький золотой шприц и маленькую ампулу. Ловким лаконичным движением он преломил ампулу, набрал шприцем прозрачную жидкость, открыл рот, воткнул шприц себе под язык и сделал укол. Затем убрал шприц и пустую ампулу в пенал и снова положил его на мрамор. Вся эта процедура, давно ставшая частью жизни вождя, тысячи раз описанная и пересказанная на десятках языках мира, сотни раз снятая на кинопленку, запечатленная в бронзе и граните, выписанная маслом и акварелью, вытканная на коврах и гобеленах, вырезанная из слоновой кости и на поверхности рисового зерна, прославленная поэтами, художниками, учеными и писателями, воспетая в простых застольных песнях рабочих и крестьян, была проделана Сталиным с такой поразительной легкостью, что присутствовавшие, как и бывало с ними раньше, оцепенели и опустили глаза.
– Повтори еще раз, Лаврентий, – произнес Сталин, беря сигару.
– Землеёбы прислали нам третий конус. Он находится теперь под окнами. Прими решение.
Сталин задумался. Щеки его медленно розовели, в глазах появился мягкий блеск.
– Это те самые сибирские землеёбы, что пустили в тридцать седьмом поезд под откос? – спросил он.
– Те самые, – кивнул Берия, закуривая.
– Значит, их машина времени не бред наших академиков.
– Не бред.
– И что… на этот раз? Опять лед?
– Да. Большой кусок льда.
– И куда они его бухнули? Жертвы были?
– Слава богу, нет. Это появилось в Большом театре, во время концерта.
– Вот как? – усмехнулся Сталин. – Жаль, что я не пошел. Ну и что… этот лед?
– Там есть что-то внутри. Как и в последний раз.
– Опять мальчик рогатый? – Сталин встал, потянулся и прошелся по гостиной.
– Мы не знаем, что там. Но внутри точно что-то есть. Просто лед они бы не прислали. Надо принимать решение.
– А что… решение. Вызывайте специалистов. Это же по твоему ведомству. При чем здесь товарищ Сталин?
– Ты хочешь сказать, что тебя это не интересует?
– Меня это крайне интересует. Но что ты конкретно хочешь от меня? Чтобы я снял трубку и позвонил в Академию наук?
Берия переглянулся с Молотовым.
– Иосиф, но это дело государственной важности, – заговорил Молотов. – Мы полагали, что теперь, после третьего послания, ты более внимательно отнесешься к этому феномену.
– И в полной мере осознаешь свою ошибку тридцать седьмого года, когда Ежову удалось тебе доказать, что версия с машиной времени – ложь, придуманная вредителями-железнодорожниками для оправдания крушения поезда, – вставил Берия.
– Моя ошибка, товарищ Берия, – подошел к нему Сталин, – заключается в том, что я поверил. Но не Ежову в 37-м. А Великому Ленину в 32-м, предложившему Ежова на пост наркома внудел и лично поручившемуся за него. Но, к сожалению, Великий Ленин сам заплатил за мою ошибку. Своей жизнью. Когда его креатура Ежов подослал к нему убийц. Так товарищ Сталин однажды поплатился за свою слепую доверчивость вождям. Ты хочешь, чтоб он поплатился снова?
– Речь не об этом, Иосиф, – встал Ворошилов. – Просто, нам кажется, ты до конца не осознаешь важности того, что случилось сегодня.
– Секта людей, сбежавших от цивилизации в 2068-м году, чтобы ебать сибирскую землю, прислала нам в 1954-й кусок льда. Осознать это явление далекому от науки товарищу Сталину действительно непросто. Он же учился всего в двух университетах и не кончал Академию Генштаба, как товарищ Ворошилов.
– Что за абсурд, Иосиф? – поморщился Ворошилов.
– Все фармацевты мира говорят: «Что за абсурд, Иосиф?» И ты с ними?
В гостиной наступила полная тишина.
За дверью послышалось поскуливание собаки. Сисул впустил проснувшуюся и соскучившуюся по хозяину Антанту. Левретка стремительно внеслась в гостиную и с разбегу прыгнула Сталину на грудь.
– Ну, ну, я здесь, здесь… – подхватил Сталин собаку, отводя в сторону руку с сигарой. – Выспалась, моя красавица.
Собака восторженно лизала вождю лицо.
– Ступай в ванну, пописай. – Он приоткрыл дверь, ведущую на свою половину квартиры.
Собака юркнула в проход.
Сталин
– Чего вы ждете, товарищи?
Сидящие переглянулись с угрюмо молчащим Ворошиловым.
– Кто занимается проблемой мягкого времени? – спросил Сталин.
– Ландау, Сахаров и Вернадский, – ответил Берия.
– Вот и вызови Ландау, Сахарова и Вернадского. Пусть они сделают заключение.
Берия подошел к телефону:
– Может, вызвать только Ландау и Сахарова?
– Почему?
– Вернадский пожилой, не совсем здоровый человек. Не хочется тревожить его ночью.
– Вызови двоих. – Сталин из окна посмотрел на стоящий во дворе грузовик. – И перевези эту штуку куда-нибудь. Кроме Кремля, другого места нет?
Надежда Аллилуева и Яков Сталин лежали на громоздкой двуспальной кровати красного дерева и курили. Необъятная восьмикомнатная квартира Якова была погружена в темноту. В сильно захламленной спальне на тумбочке горел синий ночник и стояло серебряное ведерко с бутылкой шампанского.
– У тебя в спальне почему-то всегда пахнет ванилью, – произнесла Надежда, разглядывая профиль Якова. – Почему?
– Это от пылесоса.
– Как?
– Явдоха каждый день пылесосит ковер. Я ей запретил что-либо трогать и убирать в моей квартире. Разрешил только полы мыть да пылесосить. Вот она и старается. А пылесос почему-то выпускает сладкий воздух.
– Надо же! А я думала, ты тут лежишь и целыми днями ешь пирожные.
– Я теперь практически не ем сладкого.
– Это почему же? – Она провела пальцем посередине его лба, носа и губ. – Ты и так худой как щепка.
– А это плохо?
– Мне нравится. Я люблю между ребер целовать. – Она стала медленно целовать его грудь, спускаясь к ребрам.
– Его ты тоже любишь между ребер целовать?
– Сейчас укушу, – пригрозила Надежда.
– Только не за яйца, – зевнул Яков и кинул папиросу в ведерко. Окурок зашипел во льду.
– Поеду-ка я в Венецию. – Яков повернулся к ней. – В Москве весной так погано.
– В Венеции сейчас не лучше. Поезжай лучше в Испанию. Там в середине марта все цветет. А мы с графом к тебе приедем.
– Я не люблю втроем, ты знаешь.
– Ну, я одна приеду.
– Не смеши. – Он потрогал свою распухшую щеку. – Connard de merde!
– Mon chat… tu es fatigué?
– Mais non, putain de merde… Васька стал решительно невыносим. Он пьянеет от одного бокала и ведет себя как свинья. Сегодня вообще… полез на меня с кулаками из-за какого-то мудака испанца. Мало ему Эренбурга. Все, зарекаюсь брать его в кабаки. – Яков перекрестился.
– Не зарекайся. – Надежда стянула простыню с бледно-синего от света ночника тела Якова, осторожно взяла в руку его член. – Родным по крови надо все прощать.
– Он полуродной. И полубезумный.
– Он вышел отсюда, – Надежда взяла вялую руку Якова и прижала к своим бритым гениталиям, – значит – родной.
Она сжала безвольную руку Якова бедрами и опять взяла его член:
– Жаль, что не я тебя родила.
– А ты попробуй с Васей. У него толстый хуй. В отца. Не то что у меня. Хочешь попробовать?
– Пока нет. – Ритмично сжимая бедрами его руку, Надежда ласкала член. – Ты меня сегодня не хочешь?
– С набитой мордой как-то… не очень.
– Тебя же часто бьют твои любовники.
– Это кто тебе сказал?
– Не важно. Они тебя бьют, а потом сношают. Сношают Яшеньку в попочку. А Яшенька плачет и стонет, плачет и стонет, плачет и стонет.
Приподняв голову, Яков посмотрел на нее, откинулся на подушку и засмеялся:
– Дура! Вот дура!
Член его напрягся, пухлая рука Надежды умело ласкала его.
– Это охрана тебе горбатого лепит? – Яков налил себе шампанского, выпил. – Меня последний раз ты ударила. Полгода назад. И то – в шутку.
– А на Яблочный Спас? Когда ты так мерзко испугал меня? Надо было тогда тебе сломать что-то. На память.
– Боишься мертвых?
– Сейчас оторву тебе скипетр.
– Скажи, а ты боишься именно мертвых или смерти вообще?
– Заткнись, поросенок… не то… вот так… – Она с силой сжала его член; головка набухла и побагровела.
Яков поморщился:
– Иии… У тебя сильные руки… оой… слушай, а почему он дважды женился на левшах? Вот загадка для биографов…
– Задушим… задушим твоего зверя… как собаку Тито… басовой струной от рояля…
– Слушай, а может, ты мне все врешь?
– Ааа… mon petit neéoglobaliste… voilà, et iqi… – увлеченно продолжала она, глядя на разбухающий член.
– Может, он просто перестал тебя еть? А Пастернак тебе больше не дает?
– Что? – спросила Надежда, не выпуская члена из руки.
– Я говорю, может, он уже давно… – с улыбкой заговорил Яков, приподнимая голову, но, встретившись со взглядом ее зеленых насторожившихся глаз, осекся.
Она посмотрела на него как на труп давно забытого, но родного человека, встала и вышла из спальни. Слышно было, как она долго идет босая через всю квартиру в прихожую – ко второму телефонному аппарату.
– Nadine! – нехотя крикнул Яков, глядя на свой фиолетовый член. – Это очень глупая шутка… pardonne-moi!
Надежда взяла трубку.
– Машину, пожалуйста, – донесся до Якова ее слабый голос.
– Говно, connard de merde… – Он со вздохом откинулся на испачканную его помадой и тушью подушку. – Если с утра – говно, то и весь день – говно. Полное говно.