Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Шрифт:
– За правду.
– Превосходный тост! – неожиданно громко воскликнул Сталин, вскочил с места и пошел к Микояну. – За правду! Великолепно, Анастас! Просто великолепно! За правду! Превосходно!
Он трижды расцеловал Микояна в его гладкие желтые щеки, щелкнул пальцами:
– Шампанского! Непременно шампанского! За правду! Пьем за правду! Господи! – Сталин прижал ладони к пылающим щекам. – Многие годы, даже десятилетия я мучительно ждал, чтобы кто-то из вас хоть раз произнес этот простой, как плач ребенка, тост. Хоть кто-нибудь,
Он замолчал и быстро прошелся вдоль стола. Все смотрели на него. Слуги, подошедшие было к серебряным ведеркам с бутылками шампанского, замерли. Слышно было, как шуршит каменный пол под подошвами узконосых ботинок вождя да часто капает в поддон талая вода.
– Правда… правду… ничего, кроме правды… – задумчиво произнес Сталин. – Сколько людей сидели за этим столом. И ведь не простые люди. Советская элита. Сливки общества. И ни один из них ни разу не додумался поднять тост за правду.
– Лучше поздно, чем никогда, Иосиф, – улыбнулся Микоян.
– Молчи! – резко одернул его Сталин, подошел к столу и посмотрел на сидящих так, словно видел их впервые.
Взгляд его дошел до Толстого.
– Так что же случилось, господа? – спросил Сталин, глядя ему в глаза.
Толстой медленно встал. Его сутуловатая худая фигура в старомодном стального оттенка костюме с двубортным пиджаком и золотыми пуговицами с двуглавыми орлами нависла над сверкающим золотом и хрусталем столом. Узкое мучнисто-белое лицо непонимающе смотрело на Сталина белесыми глазами навыкате.
– Вы же мастер слова, не так ли? – спросил Сталин.
– Я… член Союза писателей, товарищ Сталин, – глухо произнес Толстой.
Сталин пристально заглянул ему в глаза, сделал шаг назад, размахнулся и ударил Толстого кулаком в лицо. Толстой размашисто упал на стол, узкая лысоватая голова его гулко ударила в золотого медведя и опрокинула его. Остатки икры, вылетев из серебряных ведерок, попали на костюмы Кагановича, Маленкова и Булганина. Сталин схватил золотую чашу с оленьим паштетом, нахлобучил на голову ворочающегося на столе Толстого, затем схватил писателя за мосластую руку, потянул со стола:
– Стоять!
Толстой, давя хрусталь, слез со стола и встал, пошатываясь. Золотая чаша сияла у него на голове, выдавленный паштет валился писателю на плечи и грудь, кровь текла из разбитых губ.
– К сожалению, вот так выглядит современная советская литература, – показал Сталин на Толстого, подошел к своему месту и сел. – Идите, товарищ Толстой, приведите себя в порядок и присоединяйтесь к нам.
Толстой, пошатываясь, вышел.
Каганович, Маленков и Булганин принялись салфетками счищать икру со своих костюмов.
– Я давно уже не читаю толстых журналов, – усмехнулся Булганин. – Открываешь какой-нибудь «Новый мир», читаешь одну страницу, другую, третью… а на двадцатой понимаешь, что это никакой не новый мир. А очень, очень старый.
– Золотые слова, Николай, – кивнул
– Понял, – отвел узкие бурятские глаза Маленков.
Молотов нетерпеливо вздохнул.
– Что ты? – угрюмо посмотрел на него Сталин.
– Иосиф, ты нас обижаешь.
– Почему, Вячеслав?
– Почему ты все время говоришь – я да я? «Я прикажу, я отрежу…» Большинство из присутствующих здесь товарищей с удовольствием отрезали бы Маленкову все, что можно и что нельзя. А я бы лично, – Молотов взглянул на побелевшее широкоскулое лицо Маленкова, – лично зажарил бы его на углях. На медленных углях.
– Может, мне уйти? – встал Маленков.
– Sit down! – скомандовал Сталин, и Маленков сел.
Сталин склонил голову:
– Многоуважаемые товарищи члены Политбюро. Я приношу вам свои искренние извинения. А тебе, товарищ Молотов, – персонально. И от души. От всей моей души…
Он помолчал, сидя со склоненной головой, и вдруг выпрямился, громко хлопнул в ладоши:
– Перемена скатерти!
Тотчас восемь слуг подошли к столу, взяли скатерть, подняли вместе со всей посудой и закусками, стоящими над головами гостей, и вмиг унесли, оставив пустой стол красного дерева.
Вскоре появилась другая скатерть – красно-белая, с советской символикой; на нее проворные руки слуг поставили новую посуду – дулевского фарфора, расписанную Малевичем. Посередине стола возникло огромное стальное блюдо с целиком зажаренной свиньей; морда ее была препарирована особым образом: на переносице торчало большое бутафорское пенсне, пятачок был сглажен, подслеповатые глазки хитро щурились, желтые зубы злобно торчали из-под презрительно изогнувшихся губ.
Все сразу узнали в свинье Иудушку Троцкого.
– Пора бы его самого так вот подать на блюде! – воскликнул Булганин.
– Не все враги хороши мертвыми, – заметил Сталин, дегустируя поданное ему в бокале вино. – Рекомендую всем «Киндзмараули» 45-го года.
Слуги вонзили в спину свиньи дюжину ножей и вилок и отошли к стене.
– Прошу вас, товарищи, – пригласил всех Сталин. – Теперь – самообслуживание. Любой кусок – ваш. Жареная свинина с картошкой – правильная советская еда.
Все встали, потянулись к свинье.
Вошел Толстой. Узкое бледное лицо его было спокойно; нижняя губа сильно распухла, на пиджаке виднелись следы паштета и крови.