Нортенгерское аббатство (пер. А.Грызуновой)

Остин Джейн

Раздеваясь и сие обдумывая, Кэтрин вдруг сообразила, что, вероятно, утром миновала само узилище несчастной женщины – побывала в нескольких шагах от каморки, где та чахнет день ото дня; ибо какое помещенье аббатства лучше для подобного годится, нежели то, что еще хранит следы монастырских келий? Кэтрин прекрасно помнила, что в высоком сводчатом переходе, вымощенном камнем, – переходе, кой она миновала в странном трепете, – имелись двери, которые генерал вовсе не изъяснил. Куда только не могут сии двери вести? В подтвержденье достоверности гипотезы на ум юной деве пришло, что запретная галерея, где располагались апартаменты несчастной г-жи Тилни, очевидно – насколько уверяла память, – находится в точности над бывшими кельями, а мельком увиденная поблизости лестница, что тайным манером с кельями сообщается, возможно, используема супругом г-жи Тилни в его варварских целях. Вниз по сей лестнице та, вероятно, и была снесена в состояньи подстроенного бесчувствия!

Порой Кэтрин вздрагивала от смелости своих допущений, порой надеялась или боялась,

что зашла чересчур далеко; но догадки ее подкреплялись уликами, не дозволявшими от оных догадок отмахнуться.

Та сторона четырехугольника, где, по ее предположеньям, имела место трагедия, располагалась, по видимости, напротив той, где обитала Кэтрин; внимательное наблюденье, решила юная дева, способно явить взору свет генеральской лампы в нижних окнах, когда генерал направляется в узилище супруги; и прежде чем отправиться ко сну, Кэтрин дважды на цыпочках выскальзывала из комнаты к окну галереи, дабы глянуть, не появился ли свет; но снаружи было темно, и к тому же, вероятно, слишком рано. Многообразные шумы с низу уверили ее, что слуги еще не легли. Наблюдать ранее полуночи толку нет, решила Кэтрин; но едва часы пробьют полночь и все затихнет, она, если не испугается темноты до смерти, выскользнет из комнаты и посмотрит вновь. Часы пробили полночь – но Кэтрин уж полчаса спала.

Глава XXIV

Назавтра шанса исследовать таинственные апартаменты не представилось. Было воскресенье, и все время меж утренней и дневной службами оказалось потребно генералу для прогулок на воздухе или поедания холодного мяса дома; сколь ни велико было любопытство Кэтрин, мужество не дозволило ей изучить апартаменты после обеда, ни при тускнеющем свете небес между шестью и семью часами, ни при свете предательской лампы, кой еще невернее, хоть и ярче. Таким образом, в этот день ничто не задело воображенье Кэтрин, за вычетом весьма элегантного памятника г-же Тилни, что стоял прямо пред семейной скамьею в церкви. Памятник сей тотчас привлек и долго не отпускал ее взор; а чтенье весьма нарочитой эпитафии, в коей безутешный супруг, так или иначе повинный в гибели г-жи Тилни, приписывал ей всевозможные добродетели, тронуло Кэтрин до слез.

Воздвигнув подобный памятник, генерал в силах был его лицезреть – быть может, сие не слишком диковинно, и однако же Кэтрин удивлялась, как может генерал столь невозмутимо и храбро пред ним восседать, смотреться столь величественно и столь бесстрашно озираться – и более того, как может он вообще входить в церковь. Впрочем, немало людей закоснели в грехе не менее. Кэтрин припоминала десятки таких, кто повинен был во всевозможных прегрешеньях, кидались из преступленья в преступление, убивали, кого заблагорассудится, и притом лишены были всякой человечности или раскаянья, пока насильственная смерть или религиозное уединенье не клало конец их черным деяньям. Возведенье памятника само по себе ни в малейшей степени не подорвало ее сомнений относительно подлинности смерти г-жи Тилни. Сойди Кэтрин в семейный склеп, где якобы хранится прах усопшей, узри она гроб, где усопшая, говорят, опочила, – какое сие имеет касательство к подобному делу? Кэтрин слишком много прочла, а посему отлично понимала, сколь легко подсунуть в гроб восковую фигуру и устроить фиктивные похороны.

Следующее утро обещало кое-что получше. Ранняя генеральская прогулка, хоть и несвоевременная, как ни посмотри, ныне была благоприятна; и Кэтрин, уверившись, что генерал ушел из дома, напрямик предложила юной г-же Тилни выполнить обещанье. Элинор охотно согласилась; и поскольку Кэтрин напомнила ей и о другом обещаньи, для начала юные девы отправились созерцать портрет в спальне. Оный портрет изображал прелестную даму, ликом кроткую и печальную, что отвечало ожиданьям новой зрительницы; таковые, впрочем, исполнены были не вполне, ибо Кэтрин рассчитывала узреть черты, волосы, внешность, что явили бы двойника, самый облик Элинор, если не Генри, – до сего дня Кэтрин воображала лишь портреты, на коих взору представало совершенное сходство матери и ребенка. Когда-то сложившаяся наружность сохранялась из поколенья в поколение. Кэтрин, однако, пришлось вглядываться, ища и расчисляя сходство. Впрочем, несмотря на сей недостаток, она взирала на портрет с немалым чувством и покинула бы его неохотно, не призывай ее интерес еще острее.

Они ступили на галерею; ажитация Кэтрин не дозволяла ей вести беседу – лишь взирать на спутницу. Элинор была подавленна, однако спокойна; и невозмутимость ее свидетельствовала о том, что ей привычна угрюмая обстановка, кою они вскоре узрят. Вновь она миновала двери, вновь рука ее легла на сей важный замок; Кэтрин, еле дыша, повернулась с пугливой опаскою, дабы задвинуть первые двери вновь, и тут ей предстала фигура – страшная фигура самого генерала в дальнем конце галереи! В тот же миг имя «Элинор» прогрохотало оглушительнейшим манером, впервые сообщив дочери о присутствии отца, а Кэтрин наградив бесконечным ужасом. Лишь увидев генерала, она инстинктивно рванулась было прятаться, но едва ли ей удалось бы избегнуть его взгляда; и когда подруга, взглянув с сожалением, в спешке метнулась мимо, подбежала к отцу и вместе с ним исчезла, Кэтрин помчалась укрываться у себя в комнате и, запершись, уразумела, что никогда в жизни не найдет в себе мужества вновь сойти. В великой ажитации она пробыла у себя по меньшей мере час, отчаянно сопереживая бедной подруге и ожидая, что ее саму рассерженный

генерал призовет к себе в кабинет. Ничего подобного, однако, не случилось; и наконец, увидев, как к аббатству подкатывает экипаж, Кэтрин собралась с духом, дабы сойти и явиться генералу под защитою посетителей. Утренняя столовая бурлила обществом; генерал представил Кэтрин собравшимся как подругу дочери – весьма лестным манером, кой превосходно сокрыл кипящий гнев, и посему юная дева сочла, что жизни ее, по меньшей мере, пока ничего не грозит. Элинор с невозмутимостью, коя делала честь ее заботе об отцовской репутации, при первой же возможности сообщила Кэтрин:

– Отец всего лишь хотел, чтобы я ответила на записку, – и Кэтрин понадеялась, что генерал либо не заметил ее, либо из некоего соображенья этикета дозволит ей так думать. В сем уверившись, она посмела остаться в его присутствии по отбытии визитеров, и ничто не потревожило мира.

Все утро проведя в размышленьях, Кэтрин пришла к выводу, что в следующий раз должна отворить запретную дверь в одиночестве. С какой стороны ни взгляни, будет гораздо лучше, если Элинор ничего не узнает. Подвергнуть ее риску изобличения, заманить в апартамент, кой разрывает ей сердце, – нет, так не поступают подруги. Безудержный гнев генерала на гостью вряд ли равен будет гневу на дочь; и кроме того, Кэтрин рассчитывала, что самый обыск принесет больше плодов, будучи свершен без сопровождения. Невозможно объяснить Элинор подозренья, от коих та, по всему вероятию, до сего дня была счастливо избавлена; а следовательно, Кэтрин не сможет в присутствии подруги искать улики генеральской жестокости, кои, неким образом избежав обнаруженья ранее, наверняка явятся где-нибудь в форме бессвязного дневника, что вели до последнего вздоха. Путь к апартаментам Кэтрин теперь знала прекрасно; и поскольку она желала успеть до возвращения Генри, коего ожидали завтра, нельзя было терять ни минуты. День стоял ясный, отвага кипела; четыре пополудни, до заката еще два часа, а ей придется всего лишь получасом ранее отбыть переодеваться к обеду.

Так все и получилось; и, не успел затихнуть бой часов, Кэтрин очутилась на галерее одна. Раздумывать было некогда; она заспешила к дверям, раскрыла их как могла тихо и, не останавливаясь, дабы оглядеться или вздохнуть, ринулась к тем дверям, что ее влекли. Замок подался под рукою и, к счастью, не заскрежетал душераздирающе и никого в доме не переполошил. Кэтрин вошла на цыпочках; взору ее предстала комната; но прошла не одна минута, прежде чем юная дева смогла шагнуть вновь. Зрелище обездвижило ее и растревожило всякий нерв. Она узрела вместительные покои удачной формы, большую кровать, застеленную канифасом, как служанки застилают постели в нежилых комнатах, начищенную печь для ванны, гардеробы красного дерева и изысканно расписанные кресла; все это заливал веселый свет теплого заходящего солнца за двумя подъемными окнами. Кэтрин ожидала потрясенья чувств – таковое с ними и приключилось. Поначалу они пребывали охвачены изумленьем и сомнениями; а вскоре блеснувший луч здравого смысла добавил им горечи стыда. Она не могла ошибиться комнатою; но как чудовищно ошиблась она во всем остальном! – в словах юной г-жи Тилни, в своих расчетах! Апартамент, кой она сочла столь древним, расположенным столь устрашающе, находился в той части дома, что выстроил отец генерала. В покоях имелось две двери, что вели, очевидно, в стенные шкафы, но Кэтрин не жаждала их отворять. Осталась ли вуаль, в коей г-жа Тилни гуляла в последний раз, или же книга, кою она читала последней, – предметы, способные рассказать о том, чего более ничто не прошепчет? Нет; каковы бы ни были преступленья генерала, он определенно слишком умен, чтобы оставлять такое на виду. Кэтрин тошнило от изысканий, она желала только очутиться в уюте своей комнаты, где лишь сердце ее будет посвящено в ее глупость; но едва она собралась уйти потихоньку, как и пришла, шаги, раздавшиеся непонятно где, понудили ее застыть и задрожать. Неприятно, если ее обнаружит здесь хотя бы слуга; но генерал (кто всегда появлялся, когда его общество наименее желанно) – гораздо хуже! Она прислушалась; шаги стихли; и, решив не терять ни минуты, она вышла и закрыла дверь. В этот миг распахнулась дверь внизу; кажется, кто-то спешил по лестнице, вершину коей Кэтрин еще предстояло миновать, дабы попасть на галерею. Дева замерла, не в силах двинуться. В ужасе, отчасти бежавшем определенья, она вперила взор в лестницу, и через несколько секунд оному взору предстал Генри.

– Господин Тилни! – воскликнула Кэтрин с необычайным изумленьем. Он тоже воззрился на нее изумленно. – Господи боже! – продолжала она, не слушая его приветствия. – Откуда вы тут взялись? Отчего вы поднимаетесь этой лестницей?

– Отчего я поднимаюсь этой лестницей! – немало дивясь, повторил он. – Потому что она – мой кратчайший путь из конюшен в кабинет; и отчего бы мне по ней не подняться?

Кэтрин опамятовалась, густо покраснела и ни слова больше не произнесла. Генри искал в лице ее объяснений, коих не давали ее уста. Она зашагала к галерее.

– А могу ли я в свой черед, – молвил он, толкая дверные створки, – осведомиться, что вы тут делаете? Путь сей столь же необычаен для перехода из утренней столовой в вашу комнату, сколь необыкновенна лестница для попаданья из конюшен в мой кабинет.

– Я, – сказала Кэтрин, опустив очи долу, – хотела осмотреть комнату вашей матушки.

– Комнату моей матушки! Ужели там найдется нечто необычайное?

– Нет, совершенно ничего. Я думала, вы не вернетесь до завтра.