Норвежская новелла XIX–XX веков
Шрифт:
— По-вашему, он придет снова? — спросила фрекен Несс.
— Не знаю, — пожал плечами хозяин. — Рискнем. Во всяком случае, он уже принес нам немалый доход. Не станем отказывать ему в этом маленьком одолжении.
— В тот раз вы говорили по-другому, — заметила фрекен Несс.
— По-другому? А что же я тогда говорил?
— Вы сказали, что этот человек — воплощенная порядочность.
— Так то было полгода назад, — возразил хозяин.
Свенн Рённинг
Три —
На, держи, креветки с Фердера! Полфунта, да еще с походом. Ровно на две кроны. Слушай, ты что? Думаешь есть прямо под дождем? Ведь так и хлещет, креветкам-то благодать! Господи, парень, да ты, видно, сдурел! Забирай свой пакет и лезь ко мне в лодку. Погоди, подам руку.
Ну вот, садись сюда, у меня тут парус от солнца натянут, в такую собачью погоду и от него прок. Уж не обессудь, моя посудина не лакированная яхта, кресел на палубе не держу… Садись на канат, дай-ка я тебе бумаги подстелю, чтоб не измазался. Когда в руках креветки, так не сразу устроишься удобно.
А креветки что надо, правда? Утром наловлены. Ничего в них особого не замечаешь? Да нет, где тебе догадаться! И не старайся. Укроп. То-то и оно! Два-три пучка укропа да соленая вода, вот и весь мой секрет. А вкуснее всего их поджарить, нацепить на зубочистку да зажарить в постном масле, китайцы на это мастера. Ну что, нравится? С укропом-то? Вижу, вижу, что тебе пришлось по вкусу. По креветкам моим все с ума сходят, дня не было, чтоб я не распродал их дочиста, даже ломаной клешни в ящике не остается. Понятно, не в такой день, как нынче. Вон, даже ратуши не видать, один дождь да туман. Ну, да и на худую погоду обижаться нечего. Как знать, может, не сегодня — завтра опять будет солнце. Ну, а тогда покупателей хоть отбавляй, будь уверен. Не успеешь причалить, как набегут: тут тебе и девчонки — ножки в нейлонах, и зрелые дамочки в самой поре, и такие же шалопаи, как ты, и занятой народ — все у Калле креветок берут.
А Калле — это я. Карл Юхан Юханнес Юханнесон, он же Калле-чертяка, я, значит, самый и есть. Стою здесь, как на ничейной земле — одной ногой в родимой Вике, тут я появился на свет, другой — вот в этой луже, где я гну спину и вкалываю всю жизнь. Ей-ей, так оно и есть — одной ногой в Вике… Ты что смеешься? Не веришь? Ну-ка, обернись — видишь слева фонтан? Вот там-то я и родился и прожил до четырнадцати годов. Там, на заднем дворе, отец имел в первом этаже каретник и конюшню. Теперь уж ничего нет — ни двора, ни коня, ни отца. А отец у меня был что надо, и какой возчик! Это он окрестил меня Карлом Юханом. Как сейчас помню, посадил он меня раз на лошадь, между хомутом и чересседельником — я тогда еще совсем малявка был — да и говорит:
«Держись крепче за уздечку, Карл Юхан, а ноги подсунь под шлею, — и дает мне вожжи в руки. А сам усы подкручивает, такая у него была привычка. — Ну теперь, говорит, ты у нас чистый принц. Оно, конечно, битюг не арабский конь, но у твоего тезки во дворце такой кобылки нет».
Вот какой был у меня отец. Желтмен.
Да и мать была ему под пару. Малость набожная, так что сам понимаешь, с чего я стал Юханнесом. Имен у меня целая выставка! Но жилось матери хлопотно. Отец любил пропустить стаканчик то пива, то портвейна, чаще, правда, портвейна, без этого и работа не шла. А мать ему никогда в такой малости не отказывала, у нее бы духу не хватило. Отец, бывало, воротится с
И мать хорошая. По воскресеньям в погожие дни мы с ней хаживали в Скарпсну креветок ловить. Прямо голыми руками ловили. Было это в девяностые годы. Мы ловим, а отец на берегу прохлаждается, подкрепляется тем, что из дому захватили, да соленый отвар для креветок готовит.
Мать считала, что я прямо-таки мастак по креветкам. Я приловчился вытаскивать их за клешни обеими руками сразу.
«Подрастешь, быть тебе креветочником, — говаривала она. И все повторяла: — Будешь промышлять креветок».
Вот я и подрос. Мне уж шестьдесят стукнуло, когда я за это дело взялся. А до тех пор почти сорок пять проплавал. Ушел в море совсем щенком, не старше тебя, а то и помоложе, годов четырнадцати. Попал я на «Элиду», был такой бриг.
Гляди, куда я указываю, да нет, в эту поганую погоду ничего не увидишь. Вон там, не доходя Акерса, был раньше деревянный причал. Там-то меня лодка с «Элиды» и подобрала, совсем неподалеку от дома. Но отец с матерью проводили меня только по двору, уважали меня, знали, что слезы да хныканье не по мне, молодые этого не любят. Я, видишь ли, перво-наперво должен был попрощаться с лошадью. А потом отец помог мне вскинуть на плечо мешок с вещами, похлопал меня по спине и сказал:
«Если ты прежде по-людски жить не научился, Карл Юхан, то теперь учить тебя уму-разуму толку не будет. Но и отпустить тебя просто так по белу свету да по морям тоже нельзя, надо посоветовать, какого курса держаться. Я ведь тоже плавал, сам знаешь, стало быть разбираюсь, об чем говорю. Будешь ты выпивать, будешь гулять с девчонками — без этого не обойдешься. И когда-нибудь отстанешь от своего корабля. Дойдет и до этого. Вот тогда-то и вспомни мои слова: в первый раз, как опоздаешь к отплытию, сядь прямо на пристани, сядь и подумай. Крепко подумай, Карл Юхан. В другой раз — слушай толком! — подумай того крепче. А уж коли ты вовсе дурак и такое приключится в третий раз, поворачивай сразу домой — к нам с матерью и к кобыле».
А знаешь, что он сказал напоследок? «Милости просим домой, Карл Юхан». Вот как.
Мать все время стояла сзади да всхлипывала тихонько, и глаза у нее были такие, словно молиться собралась. Ну, подумал я, будет дело! А она высморкалась в передник, погладила меня по голове и говорит:
«Сынок, помни три завета: первый — берегись женщин, второй — не пей и третий — берегись женщин!»
Отец даже не улыбнулся, а уж он-то знал толк и в том и в другом. Он у меня был настоящий желтмен. Обнял мать и потерся усами об ее щеку.
Так они и стояли, а я пошел. Больше я их не видел, не довелось увидеть и старую Вику.
Отцовские советы я, конечно, помнил лучше. Бывало, и выпивал и с девчонками крутил. Но все в меру, заметь, все в меру. Всегда держал себя в узде. Почти всегда. Да на нищенские матросские гроши и не разгуляешься, ведь в прежние времена матросу в плавании приходилось жить впроголодь, так что сам понимаешь…
Но отставать от корабля мне не случалось, нет. Ушел я в море в девятьсот третьем, проплавал целых восемнадцать лет, все больше на востоке, а кто первый возвращался на борт? Всегда Калле-чертяка. Восемнадцать годов, подумать только, целых восемнадцать годов, но чтобы опоздать к отплытию — нет, чего не было, того не было.