Нос

Беляев Роман

Продравшись через ещё тёплый сигаретный запах, пройдя дальше по подъезду мимо почтовых ящиков, я дошёл до лифта, нажал на подпалённую и подплавившуюся кнопку вызова, которая загорелась и напомнила мне конфетку-карамельку. Такие кнопки у меня всегда ассоциировались с конфетами. Например, с большими круглыми барбарисками. И это напоминание, пока я ждал лифт, напомнило мне пару историй, связанных с дверьми подъездными. Немного запоздало, но я вспомнил забавный случай, как одноклассница приглашала меня и пару моих и её друзей и подруг к себе на день рождения, которое тоже было зимой. Пока мы шли до неё, мы всячески дурачились, как и подобало детям нашего возраста и как подобает детям вообще. И в разгаре дурачества я лизнул подобную железную дверь. Конечно, мне рассказывали обо всех этих случаях, когда кто-то лизал что-то железное на морозе и примерзал потом языком, но я как-то даже и не думал об этом в тот момент. А лизнул я затем, чтобы поддерживать свой образ ненормального шута, который может делать дурацкие вещи типа питья воды с краской на уроках ИЗО, или поедания фантиков от конфет, – которые, к слову, очень неприятно выходят потом, – или то же «вышивание» на коже на уроках труда в младших классах… В общем, да, образ у меня был, и я старался его поддерживать.

И тогда для этого требовалось лизнуть дверь, но не требовалось к ней примерзать, потому что лизание подъездных дверей ненормально, а примерзание к объектам зимой – глупо, может быть даже забавно, но нормально. И тогда, к сожалению, вся публика была заинтересована чем-то другим и на меня не смотрела. А я понял, что примёрз, и что это глупо, и что пока на меня не смотрят, мне надо отмёрзнуть, чтобы не выглядеть глупо. Поэтому я просто дёрнул язык, оставив немножко кожи с его поверхности на двери, что теперь мне напомнили останки сорванного объявления. Было неприятно, но вида я не подавал. Моя речь не нарушилась на период заживления и в тот вечер в частности, но неудобства были: мать именинницы, – хотя это был день рождения, а не именины, и я считаю это разные вещи и разные праздники, и недопустимо называть празднующего день рождения человека именинником, если в этот же день, помимо дня рождения, не происходят именины, – приготовила очень вкусное горячее блюдо, кажется, картошку с мясом, возможно что-то типа мяса по-французски. И мне было очень, очень трудно его есть, потому что язык был безумно чувствителен к температуре, но очень нечувствителен ко вкусу. Больно и обидно. И, хотя половину страданий можно было избежать, просто подув на еду, чтобы её остудить, обидно было и дальше, потому что на десерт было мороженое, и, кажется, сразу два вида: обычное и шоколадное! Кажется логичным, что холодное мороженое после горячего блюда самое то для языка без части кожи, но какая же это болезненная досада. От мороженного мне тоже было больно, а его ведь не остудишь, подув немного: оно уже остуженное! И единственное, что тут можно было сделать, так это подогреть его. Но это уже будет не мороженое, а… подогроженое.. тепложенное… горячёженное. К тому же это тупо. Но несмотря на это, вечер прошёл хорошо и приятно, и до сих пор я благодарен однокласснице за приглашение, ведь не сказать, что я был очень хорошим другом ей, и иногда я её обижал.

«Надеюсь, у неё всё хорошо», – подумал я, пока двери лифта открывались предо мной. Зайдя, я встретил адский свет с потолка, изливающийся с очередной оранжевой лампы за мутным стеклом; нажал на удивительно нормальную кнопку нужно мне этажа, немного принюхался и, не обнаружив запаха мочи или говна, отправился в путешествие наверх, вспоминая другую историю про подъездные двери.

Примерно в то же время, что и в прошлой истории, но только осенью, – или ранней весной, – а не зимой, я и двое моих друзей-одноклассников влюбились в одну девочку, подругу той одноклассницы, на чей день рождения мы ходили. Вернее, влюбились они, а я-то с первого класса на неё глаз положил и работал в направлении её завоевания, пока все остальные ложили глаз на другую деваху. «Да, я всегда знал, что опережаю своё время», – усмехнулся я. Жаль, что ничего с ней по итогу не вышло. Но тогда факт, что мы все втроём бегаем за одной девчонкой, нас не особо смущал, и мы продолжали дружить, относясь ко всему гораздо проще: с кем она захочет мутить – тот и будет с ней мутить. Но время шло, а прогресс в отношениях с ней стоял, причём у всех троих. Можно списать это на возраст, что тогда дети ещё не умеют любить, но… Но мы-то любили, а значит могут, а значит говорить так всё равно, что говорить, что женщины не умеют любить в таком возрасте, а мужчины могут. К слову, «женщины» и «мужчины» – понятия биологического пола, а не возраста. И я сомневаюсь, что у кого-то здесь преимущество. Скорее всего, мы ей просто не нравились. И однажды, после уроков, прогуливаясь втроём по району, мы дошли до её пятиэтажки. Израненные сердцем и душой, мы решили взять в наши руки пусть не судьбу или любовь, но хотя бы фломастеры, и выразили свою боль в виде оскорблений в её адрес на всю подъездную дверь. Надо признаться, когда они делали это, – именно они, ибо я не писал, а только предоставил инструменты, – я ощутил, как будто мне действительно становилось легче. Потом мы хорошо посмеялись над этой ситуацией и разошлись по домам, представляя реакцию её или её родителей, когда они придут домой. Естественно, на следующий день нас, как главных хулиганов класса, оставили после уроков, где выясняли, кто, зачем и почему это сделал, откуда мы знаем такие слова, а также наказали нам всё это убрать. Будучи человеком высокой чести и достоинства, я убедил друзей пойти исправлять эти дела. И, кажется, в тот же вечер мы отправились к её дому. Она вышла с ведёрком воды, тряпочками и персиковой «Белизной», совсем на нас не обиженная, и, для виду немного подувшись, осталась с нами. И, хоть я ничего и не писал, но начал оттирать надписи, которые сделали мои друзья, ибо её я всё-таки любил и любил сильно, пусть и без ответа. И в тот немного прохладный вечер осени или ранней весны, когда закатное солнце окрашивало белые панели пятиэтажек в розово-оранжевый и отражалось в их окнах, когда воздух пропах персиком от «Белизны» и никакой холодный ветер не мог изменить этого, мы много смеялись все вместе, и обиды и боль детских сердец ненадолго отошли в сторону, и я по-приколу выпил немного этой самой «Белизны», – к слову, её персиковость заканчивается на запахе, – удивив её. Мы отмыли все надписи и разошлись, улыбаясь друг другу, и я был рад от того, что нам удалось провести немного времени вместе, вне школы, вне класса, и хоть завтра мы всё равно увидимся в школе, но смесь из желаний плакать от счастья от встречи и печали от расставания будоражила меня как никогда. Один из самых романтических вечеров в моей жизни. Как же тогда замёрзли мои руки…

Двери лифта открылись с грохотом, который наверняка разбудил кого-то в какой-нибудь квартире на этаже. Я вышел из него, двери закрылись, и ночная тишина снова воцарилась в подъездном сне. Стараясь не нарушать её, мягко ступая, переваливаясь с пятки на носок, я добрался до нужной мне двери. Внутри меня всё сжалось, особенно ближе к спине. Я ощутил примерно то же, что я ощущал в машине Андрея – неизвестность результата, неуверенность в достижении цели, неуверенность в самой цели. Я ощущаю душевную слабость и желание исчезнуть без продолжения этой ситуации. Такие ощущения я

склонен принимать за проявления неблагоприятной окружающей среды. «Если это неблагоприятная среда для тебя, то зачем ты сам осознанно попадаешь в неё?» – кто-то может справедливо заметить, узнав про такое моё склонение. На что я отвечу: «Во-первых, иди на хуй. Во-вторых, благоприятная среда для меня сейчас недоступна, так что выбора у меня не много. Эта хотя бы для меня более-менее знакома, и я чуть-чуть к ней привык. В-третьих, иди на хуй. В-четвёртых, может ли человек вроде меня…» – моя мысль прервалась резким звуком отпирающегося дверного замка внутренней двери, взорвавшим темень и сон лестничного пролёта своим шумом.

3

Едва я успел отойти от двери, как она открылась, из квартиры полился тёплый желтоватый свет уюта ламп, осветивший чёрный звонок с красной кнопкой, похожий на негритянскую титьку, и тёплый запах дома ощутился моим носом, что было мне немного противно, ибо это запах дыхания других людей, их одежды, их тел, запах мебели, запах дверей и обоев, запах чужого дома, чужой жизни, запах чужой еды. Но так как я был достаточно голодный, то запах еды всё покрывал и заставил мой живот немного забурчать.

– Привет! Так и думала, что это ты! Мы уж думали, что ты не придёшь! – радостно поприветствовала меня Саша, слегка нырнув в темноту, в которой был я, чтобы открыть мне пошире внешнюю дверь.

Она – не та, кого я ожидал увидеть первой. Оттого я ощутил себя неловко. Мой настрой был по большей части негативный, а она заслуживает настрой позитивный, ибо она, хоть я и ощущаю свою странность в её глазах, всегда благосклонна ко мне, доброжелательна и даже как-то по-матерински заботлива, несмотря на то что мы с ней примерно одного возраста. Я не какой-то дурачок, которому нужно особое внимание и отношение в силу его особенностей. И все это знают и понимают. И оттого её отношение ко мне ещё больше необычно и, наверное, даже приятно. И поэтому я не ожидал встретить её, ибо из-за её отношения ко мне, мне не хотелось быть негативным даже в своих интонациях, обращённых к ней. Потому что она позитивна, и заслуживает позитива же. Так что я не был готов встретить её первой, и поэтому немного растерялся, стараясь сделать себя слегка положительнее.

– Да, привет… Рад видеть тебя, классно выглядишь, – это не то, что я обычно говорю при приветствии, но это то, что мне удалось выдавить из растерянности в тот момент.

– Спасибо, – улыбнулась она. – Давай, проходи.

Она отошла от прохода, придерживая свой расписанный цветами светлый халатик, давая мне пространство для манёвра. Несмотря на поздний час, она действительно, к слову, выглядела классно. «Как и всегда», – очевидно подметил я про себя. Я не знаю, носят ли женщины косметику по расписанию с восьми утра до девяти вечера, или как получится, и не знаю, носит ли она косметику вообще, а также я не уверен, что косметику «носят», но тем не менее, она выглядела свежо, кончики её красивых чёрных волос теперь слегка ласкали её плечи, до которых едва дотягивались, – в последний раз, когда я видел её, волосы её были длиннее, – а ресницы делали глаза очень притягательными, от которых могли отвлечь только милые губки на её аккуратном, утончённом лице, делая всю эту кажущуюся хрупкой миниатюрную девушку весьма располагающей к себе. Я совру, если скажу, что не считаю её привлекательной. Поэтому я так не скажу, потому что врать я не люблю.

Пройдя через порог, я наступил на весьма узкий коврик, который, может быть, и не очень узкий, но вся обувь, стоящая на нём, значительно его сужала. Уперевшись рукой на стену, я поднял и согнул одну ногу, дабы тающий снег с моего ботинка не упал за пределы коврика, и другой рукой расстегнул его молнию, после чего снял и поставил туда, где раньше стояла поднятая нога. Освобождённую от ботинка ногу я поставил на пол за пределами коврика, немного развернулся и расстегнул другой ботинок. Снял шапку, засунул её в карман куртки. Также поступил и с шарфиком, засунув его в другой. Расстегнув молнию куртки, я аккуратно снял её и повесил на один из крючков на стенке, на менее занятый. Со стороны, наверное, все эти мои действия смотрелись странно. Ибо скованный неловкостью от пристального взгляда Саши, сопровождаемого её молчаливой улыбкой, я пытался действовать нормально, но мои движения были резкими, невротичными и неестественными, что, я думаю, действительно странное зрелище. Но не для неё, потому что она, наверное, даже не может подумать так обо мне.

– Почему ты так долго добирался? – спросила она, когда я закончил вешать куртку и начал поправлять волосы на голове.

– Да это, знаешь, долгая история. Поздно выписали, плюс задержался немного, дорога не близкая, всё-таки, – я уже более-менее собрался и не был растерян мысленно.

– А как ты доехал? Троллейбусы и автобусы же не ходят уже. На такси? – кажется, ей действительно было это интересно.

– Ну…

Я не успел высказать свою мысль, потому что из зала вышел Марк и подошёл к нам:

– Здорова, Носяра! – воодушевлённо поздоровался он со мной и с размаху пожал мне руку. Затем поправил свои длинные волосы, подошёл к Саше и обнял её за бок, встав рядом с ней.

– Ну, как оно? – последовал от него вопрос.

– Да нормально, вроде… – немного растеряно, – снова, – сказал я, разглядывая друга, с которым давно не виделся.

Хотя давность ничего не изменила: он не отстриг свои длинные тёмные волосы, не отрастил какую-нибудь дурацкую бородку, – хотя планировал, – не лишился ноги или руки или уха или глаза, его длинноватый нос не был искривлён в какой-нибудь драке, он не сменил свою слегка кичливую улыбку на улыбку попроще, да и даже домашнюю одежду, кажется, не сменил: всё те же какие-то абсолютно нейтральные штаны, которые увидишь и тут же забудешь, как они уйдут из поля зрения, и всё та же футболка с группой Queen. Футболка-то понятно – он ей очень дорожил. Но штаны… Не то чтобы мне было дело до того, кто, как и в какие будущие тряпки себя заворачивает, – я сам не модник и за модой не гонюсь, – но я надеюсь, что он их хотя бы стирал. Хотя, наверняка, Саша стирала его вещи.

– Ну проходи тогда, – улыбчиво позвал он меня, и они вместе с Сашей ушли в зал по правую руку от входа.

Напротив зала была комната их родителей. Дальше, по в меру богато обставленному коридору, который был подвержен евроремонту, – как и вся квартира, – следовала развилка, которая встречает раздельным санузлом, по левую руку от которого комната Марка, а по правую – кухня. До всего этого, прямо справа от меня была комната для гостей и кладовая, где я, скорее всего, буду спать. Не в кладовой, а в комнате для гостей. «Да, мне бы работать риэлтором», – усмехнулся я.