Носферату
Шрифт:
Муравьев замолчал, уставившись в пол. Потом поднял голову и попросил:
— Выдайте меня саломарской миссии. Пусть они меня судят, пусть так съедят. Мне все равно. Я больше не могу.
Дядя Брутя поднялся из своего глубокого кресла, подошел к нему и молча положил руку на вздрагивающее плечо профессора.
Все это показалось мне картинкой к какому-нибудь роману девятнадцатого века. Муравьев со своими бровями страстного человека, внешне невозмутимый, но внутренне сострадающий дядя Брутя и пораженный услышанным юноша в глубоком бордовом кресле. В роли пораженного юноши, по всей видимости, предстояло выступить мне, но я оказался
Я жалел Муравьева. Он казался хорошим и измученным человеком. Но вся история час от часу приобретала душок похлеще того, что распространял в столовой моего дяди мертвый дипломат. Нас с дядей Брутей подставил Насяев, и мне чудовищно хотелось спросить с него за это по полной форме.
Предположим, профессор хотел как лучше. Он прекрасно знал, что у Брута Шатова больше возможностей замять дело, чем у прямодушного и честного, как валенок, профессора-биолога, мучимого раскаянием за содеянное. У дяди Брути, естественно, должно было оказаться алиби на момент смерти дипломата, следовательно, никто особенно бы не пострадал. Улики Насяев, скорее всего, уничтожил. Следствие, случись оно, бодро и стремительно зашло бы в тупик. А саломарцам подарили бы парочку не слишком потрепанных, но изрядно немодных туристических космолетов, несказанно обрадовав осьминожью братию.
В принципе так могло бы быть. Но почему-то в эту версию — пусть даже детище моего собственного воображения — верилось с большим трудом. И по до отвращения простой причине — Насяев мне не нравился, а здравомыслящему человеку порой этого вполне достаточно. По сравнению с румяным лоснящимся физиком страдающий и издерганный своими достоевскими мучениями Муравьев совершенно не воспринимался как межгалактический убийца, а выглядел трагической жертвой чудовищным образом сложившихся обстоятельств. И из-за этого Насяев не нравился мне еще больше. Настолько, что с каждым словом Муравьева я, человек в принципе незлой, все больше желал видеть Павла Александровича виновным, осужденным и наказанным.
Я, конечно, не утверждаю, что человек, который имеет редкий талант правдоподобного вранья, плохой человек. Иначе мне пришлось бы не просто пополнить, но и возглавить список этих лжецов-самородков. Насяев походил на человека, лгавшего во благо, но что-то смутно подсказывало, что благо это могло быть только его собственным.
— Где пистолет, из которого вы убили консула? — Я старался казаться сдержанным, но, видимо, это получилось плохо. Муравьев вздрогнул и посмотрел на меня с недоумением.
— Профессор, для того чтобы разобраться в этом деле, нам необходимо собрать все улики и знать все детали. — Дядя Брутя словно родился для роли доброго полицейского или мудрого усатого детектива. — Если мы не сможем доказать саломарцам, что консула убили именно вы, и передать вас и улики из рук в руки, то сохранить дело в секрете не удастся. Мы с Носферату не имеем отношения к сыскному делу, мы не детективы и не следователи. И вы, насколько я могу судить, тоже. С этим делом мы можем справиться только вместе.
Я старался не вдумываться в то, что нес дядя, но его гипнотическое бормотание произвело нужный эффект. Складки на лбу Муравьева расправились.
— А теперь, — вклинился я таким же, как у дяди, мерным голосом, — расскажите нам, где пистолет, из которого убили консула?
— У Паши, — отозвался профессор зачарованно. — Он забрал
В этой странной фразе про «затаскивание в кабинет» мне вот уже в который раз пригрезилось что-то постановочное, театральное, но я из чувства лингвистической толерантности простил профессору нарушение стиля. В конце концов, за красивые, длинные и умные слова в этой истории отвечаю я, а не бедный, но чрезвычайно умный дядечка Муравьев. Тут мне вспомнился какой-то старый фильм про детективов, где восстанавливали картину преступления, шаг за шагом повторяя события, происходившие в вечер убийства. И я решил рискнуть. Во-первых, что мы теряли, во-вторых, на и без того ошарашенного Муравьева этот любительский спектакль должен был оказать, скорее всего, и определенное лечебное, я бы даже сказал, психотерапевтическое действие.
— Итак, — решительно заявил я, потирая руки, — восстановим картину преступления. Мы с вами, к сожалению, не можем сделать это в доме профессора Насяева. Поэтому давайте немного переставим мебель здесь. Так, чтобы все было похоже на зеленую комнату, где профессор принимал консула Раранну. Валерий Петрович, наша библиотека хоть немного похожа на нее?
Муравьев кивнул:
— Она почти такая же по размеру, чуть больше, но это скрывают книжные полки. Только там два кресла, диван вдоль стены, примыкающей к двери, и квадратный деревянный столик. А у вас три кресла, и столик круглый, стеклянный и у окна.
Я напряг свое измотанное нелегкой журналистской работой тело и немного передвинул мебель. Если мама увидит, нам с дядей Брутей здорово влетит, а если она еще и заметит, что, двигая свое кресло, я поцарапал ее обожаемый кожаный пол, — она сделает так, что я больше ничего и никогда в своей жизни не смогу сдвинуть больше чем на сантиметр, включая собственные ноги.
Когда библиотека стала похожа на насяевское жилище, я обрушился в одно из кресел и заявил:
— Теперь представьте, что я — Павел Александрович Насяев. — Я скроил лакейского вида физиономию и заискивающе улыбнулся. Видимо, получилось похоже, потому что дядя Брутя хмыкнул в усы и сразу прокашлялся, скрывая свою бестактность. Моей бестактности скрыть не могло ничто. — Где я нахожусь в тот момент, когда вы выбегаете из кабинета?
— Он, то есть… вы сидите в кресле, только не в этом, а вот в том, справа. — Муравьев ткнул пальцем в ту сторону, куда мне предстояло переместиться. Я пересел.
— А консул? — поинтересовался я со своего нового места. — Дядя Брутя, ты ведь побудешь консулом? Естественно, без вытекающих…
Последние слова я произнес тихо, и Муравьев не расслышал их или сделал вид, что не расслышал, а дядя Брутя, погрозив мне пальцем, вышел на середину комнаты. Муравьев взял его за рукав и подвинул влево, так что он немного загородил для меня дверь.
— Консул стоял вот так. Он, кажется, был немного выше вашего дяди, но он пружинил на щупальцах, и я могу ошибаться.
— Как вы стреляли?
Муравьев закрыл глаза, поднял руку с отогнутыми большим и указательным пальцами так, что указательный, который должен был изображать ствол, был направлен куда-то чуть повыше дядиного пупка. И изобразил выстрел.
— Как он упал? — спросил я, а дядя Брутя подобрал полы пиджака, готовясь к падению. Но Муравьев покачал головой:
— Я не помню. Паша вскочил и вытолкал меня обратно в кабинет.