Носферату
Шрифт:
— Вы стреляли один раз?
— Да, — ответил он сразу, — я стрелял только один раз, но я слышал, как консул упал. Я его застрелил.
В его голосе вновь послышались панические нотки. Мне стало даже как-то не по себе. И немного досадно на профессора за то, что этот с виду крепкий Святогор-богатырь то и дело впадал в истерику, наподобие карамзинского Эраста рвал волоса и вообще вел себя несколько не по-мужски, что мне, как настоящему российскому мачо, было несколько неприятно.
— Понятно, — отозвался я, хотя яснее ситуация не стала. — Спасибо, профессор, вы мужественный человек. Мы приложим все усилия, чтобы помочь вам. Если понадобится ваша помощь, как мы можем
— Позвоните мне, — сказал он, пощипывая левую бровь. Потом достал из кармана вечную профессорскую ручку, подошел к столику, на котором громоздилась кипа газет, и накорябал на верхней газете восемь крупных отчетливых цифр. Так пишут очень откровенные и честные люди, почему-то подумалось мне, но его студенты наверняка дохнут от скуки, пока он записывает в зачетку название предмета и медленно выводит прописью оценку. Надеюсь, у профессора хватает сострадания к ближнему, и он сокращает слово «удовлетворительно» до двух букв.
Он спрятал ручку и направился к выходу. Однако, уже почти закрыв дверь, обернулся и тихо попросил:
— Если к телефону подойду не я, представьтесь профессором Якушевым.
Спустя полчаса после ухода Муравьева мы с дядей Брутей пили коньяк в библиотеке. Дядя задумчиво водил пальцем по краям маленькой тарелочки с лимоном, сквозь тончайшие кружочки которого можно было без особенных проблем увидеть не только Москву, но и Лондон. В открытые двери библиотеки просматривался холл. Там, в полутьме, иногда мелькала фигурка Марты. Возле ног дяди Брути на подушке спал Экзи. Вид у обоих был несчастный и больной. И даже когда дядя Брутя принялся вновь чистить трубку и уронил ершик — чего с ним никогда прежде не случалось, Экзи даже не дернулся, чтобы подобрать его и сожрать, — чего раньше не бывало с ним.
Говорить не хотелось. Что-то крутилось у меня в голове, что-то важное, но настолько скользкое, что ухватить эту мысль казалось невозможным. Я бился с ней с того самого момента, когда за Муравьевым захлопнулась входная дверь, и мысль, хоть ей и приходилось играть на чужом поле, явно брала верх. Я выбился из сил, но ни одной путной идеи в мозгу не родилось, а ощущение болезненной близости ответа на все вопросы никак не покидало. Я чувствовал, что что-то не так. И прежде всего — с Насяевым. Вариантов было немного. Либо у нашего Пал Саныча запредельная скорость мозговых процессов, и он способен сориентироваться в ситуации со скоростью света. Либо профессор обладает сверхъестественными способностями, предвидел ситуацию и приготовился к ней. Либо он ее подстроил, так как, насколько можно судить по исповеди Муравьева, Насяев видел консула и/или (как пишут в анкетах) общался с ним уже после прибытия на Землю и пригласил его к себе. Последнее мне показалось наиболее вероятным.
Дядя Брутя, с усталым и измученным лицом и синеватыми кругами под глазами, упорно придумывал всевозможные причины, чтобы остаться ночевать у нас, и у него это неплохо получалось. Когда вошедшая Марта потрогала нос Экзи и сообщила моей матушке, что бедной собачке совсем плохо и прозвище «экзитус леталис» в скором времени может стать вердиктом, мама даже сама предложила брату погостить и поболтать на кухне за чашкой чая. Но я был безжалостен и непреклонен и в конце концов в половине первого ночи выволок дядю Брутю за двери и потащил пешком (для освежения мысли и ободрения духа) в сторону его нескромного дипломатического жилища, где уже много часов ждал мертвый саломарец с поэтичным именем Раранна.
Мы шли по улицам, и, даже несмотря на то что день выдался не из простых, глубокая белая ночь казалась ласковой. От асфальта
На душе стало легко и весело. Дома позади остались пререкающиеся мама и Марта, несчастный Экзи с поникшими кудрями. Пес по-прежнему был маленьким зассанцем, но сегодня я пожалел беднягу. Впереди маячил тухлый консул в аквариуме. Однако ничего этого не существовало, поскольку из пункта А мы уже изрядно как вышли, а в пункт Б еще ой как не пришли.
Где-то далеко осталась пышная питерская индивидуальность, золото, гранит, пропитанные влажной достоевщиной дворы-колодцы. И сохранялось только смутное, но до боли знакомое, универсальное для всех широт и долгот лицо разрастающегося мирового города, занавешенное густой вуалью новостроек. Деревья вокруг казались серыми, дома нежилыми, и складывалось ощущение, что все люди, блуждающие по улицам этой ночью, — просто переселенцы с другой планеты, едва-едва выгрузившиеся из космолетов, чтобы выбрать себе в мертвом, на века забытом, затерянном в космосе городе подходящую квартиру и жить.
Жить себе поживать и строить, строить, строить этот город.
Словно в такт моим расслабленным мыслям, за углом соткался из воздуха башенный кран. Спасаясь от дневной жары или второпях добивая план, вокруг него толклись рабочие. Кран неторопливо перемещал в фиалковом небе балку.
— Выше, выше, Семен. Царапаешь! — орал снизу маленький толстый человечек в ярко-салатовой защитной каске. Его слова доплывали до меня медленно и тягуче, совершенно теряя по дороге смысл.
В моем мозгу вдруг неторопливо проявилась картинка: Муравьев, зажмурившись, стреляет из пальца куда-то в брюхо воображаемого саломарца. А сквозь нее стала все явственнее проступать другая: мертвое тело саломарского дипломата… с дыркой в голове… иссеченные асфальтом щупальца.
— Выше, выше, — мысленно повторил я, медленно заваливаясь на каучуковую плитку мостовой, и потерял сознание.
Я очнулся от того, что мама махала у меня перед носом крошечным пузырьком с аммерским маслом, а у нее за спиной по комнате металась Хлоя.
Попытка оторвать голову от подушки оказалась бесполезной. Отыграв у головной боли шесть с половиной сантиметров над уровнем постели, я прохрипел: «Сигарету…» — и снова рухнул. Казалось, что черепную коробку сначала очистили от ее изрядно заплесневелого содержания, а потом попросту залили бетоном.
Мама сунула мне в рот зажженную сигарету, и через две или три затяжки настолько полегчало, что я сел на кровати и, стараясь не делать резких движений, поинтересовался, что происходит.
— Отравление, — бодро сказала мама, и ее настоящее волнение обо мне выдавали только растерянные глаза и расстегнутая сережка в правом ухе. — Брут принес тебя домой в половине четвертого. Он, знаешь ли, плохой носильщик. А оба ваших мобильника еще прежде приказали долго жить, поскольку даже хороший телефон иногда нуждается в зарядке. Ты, я понимаю, был нездоров. Но Брут, он же дипломат, он должен всегда оставаться на связи. Вот ему и пришлось нести тебя до самого дома, благо вы отошли не слишком далеко. Вызвали доктора Маркова, но он ничего не обнаружил. Я немного попытала каленым железом твоего дядюшку, — мама с вымученной улыбкой посмотрела на идеально накрашенные ногти, — и он выложил мне всю историю. А поскольку я тоже не такая глупая, как хочу казаться, и имею диплом медицинской академии — я высказала свое предположение, и, похоже, оно подтверждается.