Носорог для Папы Римского

Норфолк Лоуренс

Глаза капитана Альфредо удерживались на месте толстыми выступами розовых век, которые морщились и собирались в складки, втягиваясь, чтобы обнажить собственно глазные яблоки. Их радужки были того синего цвета, который в серости штормовых туч ждет, чтобы солнце растворило его, распространив по всему безоблачному небу, — пугающе яркий кобальт, в данном случае оттеняемый столь же пугающе яркой розовостью там, где полагалось быть белкам. Эти глаза уставились на лица, глядевшие сверху. Рот что-то пробормотал («Ах, слизень…»?), затем осознал, что все еще открыт, и закрылся. С минуту или около того ничего больше нельзя было услышать или увидеть. Диего подумывал о ведре воды, но, прежде чем он успел претворить эту идею в жизнь, где-то в середине человеческой кучи, бывшей капитаном Альфредо, началось медленное шевеление, сопровождаемое ропотом и рокотом, ахами и охами, писком изношенных хрящей и скрипом старых костей, меж тем как окоченевшие мышцы изгибались и напрягались, пропитанные алкоголем кровеносные сосуды выдавливали

венозную и артериальную жидкости в дремлющие конечности, а жизненно важные органы пытались вспомнить функции. Слюнные железы восполнили запасы мокротного клейстера, от которых отпрянул язык, и в пустой желудок закапали пищеварительные соки — в упреждающем ударе против предвкушаемой «первой за день». Прозвучало негромкое пуканье, и началась битва с тяготением. Члены начали двигаться: нога, другая нога, рука, другая рука… Спустя наполненную ворчанием минуту голова капитан Альфредо оказалась выше, а ступни — ниже всего остального. Формально он теперь стоял.

— Он в самом деле проснулся? — несколькими мгновениями позже спросил Артуро; его приятели вгляделись пристальнее.

Капитан Альфредо пребывал в вертикальном положении. Глаза у него были открыты. Он дышал. Но, казалось, он совершенно не осознавал присутствия тех, что сгрудились вокруг него, не говоря уже о корабле и море, в котором он покачивался. Диего подался вперед и легонько постучал его по носу. Глаза было моргнули, затем стали смотреть так же тупо, как раньше.

— Бутылка, — сказал Диего.

Глаза повернулись и застыли на нем.

— Сюда, — произнес он, указывая назад, в сторону каюты.

Капитан Альфредо последовал за ним.

Сальвестро был оставлен снаружи, среди членов команды, которые шаркали ногами по палубе, сплетали и расплетали руки, прочищали глотки и находили разные штуковины, чтобы вертеть их в руках или облокачиваться на них. Какое-то время никто ничего не говорил. Бернардо стоял немного ближе к баку, перегнувшись через борт и делая рвотные потуги. Якопо сидел на корточках с рукой на перевязи. Он шумно вздрагивал, когда его забинтованная кисть ударялась о грудь, и Сальвестро заметил, что матрос по имени Энцо ухмыляется. Из каюты сколько-то минут не доносилось ни звука. Дверь оставалась закрытой, и люди снаружи предавались праздности. С нижней палубы поднялся Руджеро с досками в обеих руках, увидел кучку матросов, собравшуюся на палубе у грот-мачты, и спросил, что происходит. Якопо ткнул здоровым большим пальцем в сторону полуюта:

— Альфредо проснулся.

Руджеро аккуратно сложил свои доски под переходным мостиком и пробрался вперед, чтобы обследовать поврежденную фок-мачту. К ее оставшейся части немного ниже линии облома были привязаны три шеста, чтобы казалось, будто мачта цела. Он с любопытством поглядывал на Бернардо, которого все еще рвало. Люди на палубе продолжали бездельничать. Вскоре из каюты на полуюте громкий голос недоверчиво выкрикнул:

— ЧТО?!

И несколькими минутами позже:

— ОТКУДА?..

В следующие дни по палубам корабля расхаживал задумчивый капитан Альфредо. Его пьяное ковыляние превратилось в валкую и важную походку, многоцелевую иноходь, которая была разработана и усовершенствована в течение последних трех десятилетий, чтобы удерживать его на ногах при любой качке, наклонявшей палубу менее чем на шестьдесят градусов, и которой теперь он передвигался по «Лючии», чтобы знакомиться с командой. Обнаружив, что «рыбаки», нанятые его помощником и лоцманом, были скорее из разряда «уда-и-леса», нежели «лодка-и-сеть», он опечалился еще больше. Тем не менее Альфредо разделил их на вахты, одной из которых командовал сам, а другой — Якопо, на которого капитан возложил дополнительную ответственность за обучение членов команды азам моряцкого дела, потому что никто из них не мог отличить эрнс-бакштага от браса, не говоря уже о разнице между штагом и вантой. Сальвестро и Бернардо были выставлены впередсмотрящими и размещались на полубаке, пока не будет починено «воронье гнездо» на фок-мачте прямо над ними. Тем временем оно напоминало о своем существовании, регулярно сбрасывая им на головы куски дерева, а однажды во время вахты Бернардо оттуда упал большой кусок известняка, хотя выяснилось, что его случайно уронил Якопо, чей крик «Осторожно!» донесся долей секунды позже падения камня слева от затылка Бернардо, а спустя еще долю секунды сверху явился и сам Якопо, который провалился сквозь дно разрушающегося сооружения и непременно переломал бы себе ноги, не поймай его Бернардо. Капитан Альфредо привнес в свою важную походку перемежающееся топанье, а его доморощенная команда начала входить во вкус тонких различий между, скажем, выбленочными тросами (предназначенными для лазания), гитовами (предназначенными для втягивания) и мартин-бакштагами (предназначенными для того, чтобы держаться от них подальше, потому как мартин-гик обломился много лет назад, а бушприт собирался за ним последовать). По указаниям, которые проревел Альфредо, были подняты паруса, а после долгих часов, проведенных на палубе полуюта с картами, компасом, краспицей, таблицами деклинаций, нахмуренным лбом и высунутым меж зубов языком, был установлен и курс. Они прошли в виду

Устики, а несколькими днями позже показался остров Ла-Галита, от которого горячие пыльные ветры, дувшие с побережья, отбросили «Лючию» на северо-запад. Руджеро носился по кораблю с заостренным гвоздем, который втыкал в разные бимсы, планки и поручни, а затем оставлял на них таинственные пометки куском желтого мела. Каждый раз, проделав это, он поднимал сумку с инструментами, висевшую у него на плече, все выше, хмурился и ворчал себе под нос, пока не стал выглядеть так неприступно, что даже капитан Альфредо не вставал у него на пути. В двадцати лигах к югу от Картахены с жуткой одновременностью лопнули два штага, из-за чего рей бизани тяжело рухнул на палубу вместе со стоявшим на нем Якопо. Бернардо, которому случилось быть внизу, аккуратно отошел в сторону, а затем вытащил помощника из путаницы линей и парусины, и Якопо уковылял прочь со слегка вывихнутой лодыжкой. Бернардо продолжил свой путь к кормовому поручню, где должным образом исторг за борт завтрак того утра: соленые анчоусы и галеты. Сходные вложения были сделаны им у мысов Кабо-де-Гато, Пунта-де-лас-Энтинас, Кабо-Сакратиф, Пунта-дель-Кала-Мораль и во многих других точках между ними. Огромные желтые пятна плыли в кильватере «Лючии», проявляя в этих спокойных водах замечательную силу сцепления и, как ни растягивал их ветер, оставались видимыми на расстоянии до двух фарлонгов, меж тем как мелкие рыбешки питались ими и подыхали. Диего на палубе видели редко, а девушка не показывалась вообще. К тому времени, когда Сальвестро увидел Гибралтарскую скалу, немного впереди («по курсу», поправился он) и далеко справа («по правому борту»), они находились в море двенадцать дней, а «Лючия», чего не могла не заметить команда, оказалась с носа до кормы покрыта маленькими желтыми иероглифами. Руджеро завершил свой осмотр.

— Прежде чем мы начнем, я хотел бы объяснить, что означают эти пометки, — сказал он капитану Альфредо.

Они сидели на корточках на носу корабля, неловко растопырив ноги среди сваленных там канатов и швартовов. Руджеро поднес масляную лампу к массивному полукруглому шпангоуту, который с обеих сторон загибался кверху на уровне пояса и на котором был нарисован круг с точкой внутри.

— Этот значок напоминает человека, попавшего в водоворот, и означает червоточину, — сказал он.

— Верно, — сказал капитан Альфредо.

Руджеро пробрался в спутанные кольца канатов, хватавшие их за ноги, и указал вниз, где носовые шпангоуты проходили под передним гаком. Значок здесь был простым крестом.

— Этот похож на человека, плывущего лицом вниз, после того как его корабль разбило штормом, — и означает гниль. А вот этот, — пробравшись глубже, он указал на неправильный овал, — этот выглядит как рот человека, кричащего в ужасе, когда волны погребают его под собой, и означает, что шпангоут по неизвестной мне причине имеет консистенцию свиного жира и так же упруг, как мокрый шнурок. Ну что, начнем?

Имелись и другие значки: один — для ржавчины, другой — для плесени, еще один — для участков, густо поросших белыми грибами, вторым была благодать в трюме, а один — кружок, пересеченный линией, то есть человек, перерезавший собственное горло, как пояснил Руджеро, — обозначал низкое качество работы. Последнюю фразу капитан Альфредо находил все более раздражающей, пока Руджеро продвигался к корме по нижней палубе, мимо гамаков, в которых дремали Энцо, Артуро и Пьеро, среди бочек и бочонков, поднимая лампу, чтобы указать на щели в бархоуте или на те места, где фальстем отставал от форштевня. На свет являлся заостренный гвоздь, погружавшийся на четыре или пять дюймов в шпангоуты, которые после его извлечения сочились в местах проколов неопределимой черной жидкостью. Не лучше дела обстояли и в трюме, где другие бочки, гниющие канаты, кусочки дерева от сотен невидимых поломок, а также маленькая гребная лодка плавали в зловонной жидкости глубиной в фут. Руджеро постукивал молотком по балкам и доскам, пока весь корпус не наполнился эхом сырых и рыхлых звуков. Опустившись на колени в жидкую грязь, он шарил в ней молотком, пока не раздалось отчетливое дзинь!

— А! — сказал капитан Альфредо.

Руджеро осуждающе задрал бровь, затем еще раз ударил по предмету, погруженному в жижу.

— Полагаю, ты хочешь знать, что это такое… — начал капитан.

— Я знаю, что это такое, — осадил его Руджеро. — Это якорь. Я хочу знать другое — что он здесь, внизу, делает? И почему за последние двадцать лет ни единый кусок дерева на этом корабле не видел кисти для осмолки? А еще — как этот изъеденный червями, гниющий и плесневеющий ночной горшок вообще держится на плаву? Это, — он указал на зловонные помои, плескавшиеся вокруг их ног, — надо убрать. Придется залатать насос, а также фок-мачту. Я еще даже не смотрел на реи, но если все остальное на этом «корабле» показатель…

Здесь он остановился, ибо возмущение плотника на какое-то время оказалось слишком велико, чтобы выразить его словами. Капитан Альфредо воспользовался возможностью еще раз взглянуть на гребную лодку — он не помнил, чтобы видел ее когда-либо вплоть до сегодняшнего утра.

— Это же дерево, — задыхающимся голосом подвел черту Руджеро, после чего замолчал окончательно, словно был столь глубоко оскорблен дурным отношением к своему любимому материалу, что мог лишь шумно дышать в яростном ошеломлении.