Носорог для Папы Римского
Шрифт:
— Не для этого, — повторил он. — Диего мне обещал. — Он задыхался и сопел, когда говорил. — Он пошел вниз. Девица — за ним. Это она его заставила. Я их слышал, слышал, как она это сделала. И Диего перерезал им глотки.
Его рука дотянулась-таки до рубашки Сальвестро и ухватилась за нее, когда он вытолкнул эти слова наружу. Сальвестро мотал головой.
— Как? — настаивал он. — Что значит — «она его заставила»?
Он никак не мог этого понять.
— У нее над ним власть, — продолжал Альфредо. Кашлянув, он притянул Сальвестро ближе и прошипел ему в ухо: — Кто еще управляет нами? Кто еще, Сальвестро? Это она. Теперь мы все у нее в руках.
Акулы пожрали тела. Альфредо протрезвел. Корабль плыл дальше, Сальвестро понял, что той ночью они гребли, описывая правильную широкую окружность, в центре которой пребывала практически неподвижная «Лючия», и к ее носу они в итоге и прибыли. Отклонились ли они на запад, в открытый океан, а затем снова пошли в сторону берега, или же на восток, к берегу, от которого затем отдалились, — этого Сальвестро так и не понял. Он все думал: а ведь сначала лодка, двигаясь по кривой, подходила все ближе и ближе к берегу. Но вот где-то посреди этой лишенной ориентиров тьмы один-единственный гребок усталых рук Бернардо стал уводить их обратно —
Урезанная команда «Лючии» наобум выставляла вахты, вместе поднималась по вантам, откачивала воду, рулила, кормилась и спала. Руджеро в трюме орудовал пилой и молотком. Он построил клетку и починил насос. Бернардо провел один полный тошноты день, откачивая жижу из трюма, после чего вернулся в гребную лодку, которую «Лючия» буксировала, как и прежде. Уссе работала вместе с мужчинами, карабкалась по мачтам, раскачивалась на концах реев и дергала за тросы, управляющие жестким полотном, когда требовалось увеличивать парусность либо взять паруса в рифы. Ее черная кожа лоснилась от пота, когда она спрыгивала на палубу, постепенно восстанавливала дыхание, а потом вливала себе в рот воду из питьевого бачка. От малейшего движения ее конечностей под кожей вздымались маленькие плоские островки мышц. Сальвестро смотрел на девушку голодными глазами, потом вспоминал о Якопо и остальных, вспоминал, что Диего тоже на нее смотрит. Солдат стал более замкнутым, рассеянным и подавленным. В нем скрывался безумец, тот, который ревел и бесновался в трюме. Теперь он молчал, но Уссе, разговаривая с Диего, понижала голос, словно боялась рассеять хрупкие чары, сковывавшие эту его часть, и остальные четверо были в его присутствии настороже, опасаясь затаившейся в нем угрозы. Руджеро показал Сальвестро в трюме бимсы с засечками, оставшимися там, где их зацепил клинок Диего, потом — гниющие, потом — изогнутые шпангоуты и растрескавшиеся доски, через которые просачивалась вода, набухавшая крупными каплями, прежде чем скатиться вниз, пополнив лужу на дне.
— Мы связали их здесь, внизу, — сказал он, вонзая свой гвоздь в грот-мачту там, где она входила в киль. — Спиной к спине. Она обошла вокруг них… Энцо, по-моему, был уже мертв. — Руджеро не отрывал взгляда от толстого комля мачты. — Но не остальные.
Сальвестро огляделся по сторонам, стоя в протекающем трюме. Масляная лампа Руджеро разливала тусклый свет в ограниченном пространстве, меж тем как шпангоуты отбрасывали увеличенные тени вдоль бортов, тени корабля вдвое больших размеров. Когда они сидели здесь, привязанные спинами к мачте, вода, должно быть, доходила им до пояса. Они наверняка видели, как девушка тихо спускалась вниз, смотрели, как она шла вброд по направлению к ним, озадачивались ее присутствием… Он повернулся к трапу. Руджеро снова занялся своими проверками и починками.
Они миновали Берег Белых Песков и после этого стали прижиматься к береговой линии, потому что, памятуя об указе дона Маноло сбрасывать прямо в море моряков всех кораблей, кроме португальских, капитан Альфредо настаивал на том, чтобы держаться как можно восточнее от Канарских островов. В канун святого Мартина они наблюдали прилив у мыса Бохадор, внушавший морякам законный ужас: он разбивался о северный берег мыса и выталкивался обратно в океан. Корабль лавировал вниз вдоль берега, устремляясь из одной точки в другую по цепи спрямленных дуг, соединявших залив Рыбы с рекой Золота, хотя то была не река и никакого золота там не содержалось, потом — с заливом Гонсалву де Синтры, который на самом деле был небольшой бухтой, а Гонсалву де Синтра в действительности погиб, когда плавал у острова Наар в заливе Аргин, находившемся около восьмидесяти лиг к югу, затем — с заливом Сан-Сиприано, откуда они вышли в день святого Григория, и мысом — Санта-Ана, куда они добрались в канун святой Цецилии. После же длинной отмели Кабо-Бланко земля отодвинулась в сторону и появилась снова в виде расплывчатого багрового пятна по левому борту. Негромкая перекличка отдаленных цапель, становящихся на крыло, а затем, на протяжении многих дней, — ничего. Не было ни мысов, ни кос, ни рек, а береговая линия, когда они ее видели, представлялась низким и нескончаемым песчаным гребнем, отороченным белыми бурунами. Солнце поднималось из-за него, взбиралось над кораблем и погружалось в океан на западе. Они просыпались, работали, засыпали снова. Руджеро соорудил фишбалку, чтобы поднять якорь из трюма. Сальвестро карабкался вверх и вниз по выбленкам. Бернардо дождался, чтобы волдыри у него на ладонях зажили, и вокруг «Лючии» снова запрыгала гребная лодка, подчеркивая своим радостным плесканием неоспоримую медленность продвижения главного судна, меж тем как Бернардо стоял на ее корме и переставал молотить несчастную воду лишь затем, чтобы поспать или забросить себе в глотку изрядную порцию соленой свинины, — веселая двуногая зубатка с прекрасными зубами и аппетитом. По мнению Сальвестро, там ему было гораздо лучше. На «Лючии» царила атмосфера розни, дымчатая завеса взаимного пренебрежения и несовместимых желаний. Их курс представлял собой сумму различных маршрутов, плаваний, исполненных противоположных надежд, движением по касательной, компромиссным направлением, по-настоящему устраивавшим только девушку. Однажды на рассвете они обогнули острова Зеленого Мыса, а на следующем — мыс Мачт, где в роли «мачт» выступали три огромных, давным-давно высохших пальмовых дерева. Северо-восточные ветры дули устойчиво, и паруса переустанавливали только к ночи. Альфредо сидел на полубаке, положив рядом компас и развернув у себя на коленях карту Диего, на которой время от времени вычитывал зловеще-туманные фразы: «Сенегал есть окончание земли темных мавров и начало земли черных», или: «Острова Бижагош окружены мелями и песчаными банками, намываемыми Рио-Гранде примерно на пятнадцать миль к северу от устья», или, этак грубовато-небрежно: «Тангуарин. Избегать». Когда они плыли мимо Малагетского берега, их курс постепенно отклонялся к востоку, и наконец, после того как корабль обогнул мыс Пальмас, солнце стало каждое утро подниматься над носом, а каждый вечер — опускаться прямо за кормой. Здесь они в последний раз видели землю, потому что карта сообщила, что португальцы держат форты в Аксиме и Мине. Плыть у португальцев на виду они не осмелились. С невидимого берега дул сухой ветер, который покрывал все и всех на палубе мелкой красной пылью. Руджеро подогнал и остругал последние доски, чтобы приладить новую верхушку к фок-мачте, и они вместе с Сальвестро целый день балансировали на рее, пока Руджеро отсекал расщепленный конец бревна, выпиливал паз и закреплял в нем лапку верхнего отрезка с помощью трех аккуратно подогнанных шипов. Восстановление «вороньего гнезда»,
Всплески и колыхания мягкого западного течения находили достаточно опоры на обросшей ракушками подводной части «Лючии», чтобы тащить судно вперед, и в итоге кренящийся, покачивающийся, протекающий, пропитывающийся влагой, становящийся с каждой пройденной лигой все более желеобразным, с бортами, отстающий от шпангоутов, и со шпангоутами, изрешеченными червями, с трюмом, омываемым ядовитой жидкостью, характерной для днищ разлагающихся кораблей, — и неискоренимой, несмотря на усердные упражнения с помпой, которые дважды в неделю совершал Бернардо, — с мачтами, расшатавшимися в гнездах, с их удивительными отклонениями от вертикали, вызывавшими интересные искажения перспективы, если бросить взгляд вверх, с канатами, истончавшимися до состояния нитей, с набухшими шпангоутами, сочившимися влагой, с податливыми палубами, прогибавшимися и опускавшимися, упорно борясь с волнами миролюбивого моря, тяжело падая с гребней повыше и давя те, что поменьше, задыхающейся камбалой, пробираясь к земле, корабль плыл дальше.
Бернардо развлекался на гребной лодке, Альфредо занимался навигацией на полуюте, Диего налегал на румпель или пребывал неподвижным в каюте, Руджеро же суетился на нижних палубах, и его деловые отметки выглядели теперь внезапными желтыми высыпаниями, покрывавшими кожу злосчастного пациента, а самого его на протяжении всех ночей не оставляла лихорадочная тревога по поводу того, что все сооружение может просто разломиться пополам, развалиться на куски, даже раствориться… Все это, однако же, не затрагиваю Сальвестро. И Уссе. Сколько еще ей теперь оставалось?
Она в одиночестве стояла на полубаке — носовая фигура, вырезанная из эбенового дерева, — с такой сосредоточенностью устремив взгляд вдоль узкого коридора их курса, что, появись по левому или по правому борту киты или водовороты, она бы на них не взглянула даже мельком. Она укоренилась там, и «Лючия» следовала вперед, ведомая не чем иным, как силой ее воли. Никто не смел ее отвлекать. Скоро Уссе доставит их к огромному смутному пятну, которое они обогнули и вдоль которого проплыли. Его пыль уже была с ними. Там было их будущее, ожидавшее, когда придет время поселиться в их раскачивающихся телах и отнять их силу, пока она будет резвиться среди них, такая же непроницаемая, как сейчас. Наблюдая за ней, Сальвестро чувствовал себя вором. Только величайшая, устрашающая решимость могла бы объяснить ее поступки. Что она чувствовала, обращая нож против бунтовщиков? Какая огромная и узловатая рука обкатывала ее собственную, когда она вырезала в их плоти знаки своих намерений? Наблюдения ничего не давали Сальвестро. В отсутствие Уссе Диего впадал в расслабленные грезы, характер его помимо воли размягчался. При девушке к нему возвращалась целеустремленность. Он верил в нее, и Сальвестро видел, как наступления и отступления ее воли отражались на оцепенелости солдата. Она заселяла его, когда это было ей по нраву. По своему усмотрению она становилась инструментом его избавления от опалы. Или же все они были орудиями ее возвращения, и все другое ничего не значило. Он не понимал. Альфредо первым крикнул: «Земля! Земля по правому борту!» — но Уссе, должно быть, увидела ее намного раньше старого моряка. Она не шелохнулась, даже не повернулась. Они проплыли мимо берега Мины и Невольничьего берега. Теперь они находились восточнее того и другого. Береговая линия была здесь обозначена странным лесом, простиравшимся вверх и вниз по побережью, насколько хватало взгляда, лесом, растущим из моря, или набором бессчетных островков, или зарослями, прорезанными тысячами ручьев и протоков, — зарослями неведомых деревьев, корни которых торчали высоко над водой. Они плыли вдоль этого берега добрую часть дня, и Уссе ничего не говорила. Уже почти наступили сумерки, когда растущие из моря необычные деревья остались за кормой и с подветренной стороны открылся залив. Окаймленный пальмовыми деревьями и питаемый широкой рекой, он был первым разрывом в бесконечной поросли. Сальвестро видел, как напряглось тело Уссе, когда она озиралась, скользя взглядом то вперед, то назад. Потом она простерла вперед руки и выкрикнула что-то на неизвестном ему языке. Мужчины собрались на палубе и смотрели на нее снизу вверх. Она разговаривала сама с собой на собственном языке, вне их, уже далекая и такая же непроницаемая для их взглядов, как затененная масса суши, заполнявшая горизонт впереди нее. Но вот Уссе порывисто обернулась, и всех потрясло ее внезапно ожившее лицо.
— Родина! — крикнула она. — Моя родина!
V. Нри
Представьте себе крошечный ручеек, который пробивается из стены ущелья, смачивает покрывающий скалы мох и собирается в выемке на вершине темно-красного гранитного утеса. Из углубления вытекает ручей и вскоре соединяется с двумя другими, едва ли большими, чем он сам. Они, берега которых отстоят друг от друга не более чем на шаг, смешиваются — Темби, Таминконо и Фалико, — бурлят и пузырятся, блестят на солнце, когда тенистое ущелье внизу сменяется засушливой саванной, и устремляются на северо-восток в соответствии с уклоном скального ложа. Океан ждет, когда настанет пора принять эту речушку, — новорожденный поток становится вдвое сильнее, и два дня течения на запад привели бы его к морю… Однако, извиваясь между возвышенностями своих родных мест и пустыней, раскинувшейся к северу, разбухая от маленьких притоков, слепо направляясь вперед по затопляемым равнинам, не знавшим вкуса воды со времени озеленения сахеля, поток становится широкой мелководной рекой, в забытье стремящейся туда, где рельеф площе, под молотами-близнецами солнца и ветра. Притоки сдаются, но река продолжает течь. Облака, соблазнительно зависшие над дальними горами, не беременны ничем, кроме пыли. Сами же горы — это дюны, ландшафт самого низкого звания. Что происходит, когда происходить больше нечему? В песках?
И через них случается пробираться реке. Иногда она отступает. Иногда расщепляется, разветвляется на рукава или же увлажняет болотами и пойменными озерами каменное однообразие окружающей пустыни. Лишенные деревьев берега поднимаются и опадают, русло сужается и расширяется, пока не оказывается, что некоторые части реки правильнее считать озерами, а другие — водопадами. Небольшие области, полные извилистых ручьев и песчаных банок, обозначают ее самоубийственное продвижение в пустыню, где соляные ямы и сухие, изъеденные ветром речные ложа, которые жара обратила в камень, служат предостережением другим рекам, не столь удачливым. Она продолжает течь на северо-восток — огромная сверкающая безмятежность, направляющаяся в сухое забвение. Затем, через шестнадцать сотен миль от истока, она поворачивает.