Носорог для Папы Римского

Норфолк Лоуренс

Рим защитит его, Рим — и кардинальская шапка, в ответ он будет верой и правдой служить Папе из рода Борджа [13] . Он не станет замечать ни мулов, груженных серебром, ни племянников, которых вознаграждают высокими должностями, ни незаконного сыночка, который дебоширит в землях, принадлежащих Святому Петру, и безнаказанно рубит с плеча всех встречных. Он будет согласно кивать, он ни разу не возвысит голоса, и испанцы будут считать его слабаком, не представляющим никакой опасности. Он будет ссужать деньгами шутов, посещать карнавалы, наслаждаться жизнью. И ждать.

13

См. Приложение 3).

Последний из череды секретарей дважды тихонечко постучал в дверь. Папа не обращает на него внимания, прислушивается к удаляющимся шагам секретаря, вот и дверь за ним затворилась. Только после этого Папа выходит из спальни в просторный зал Понтификов. Со стен и потолка на него взирают запечатленные кистью Рафаэля прелаты: Борджа, по крайней мере,

знал толк в отделке помещений. Стол накрыт на одну персону, стул стоит так, чтобы можно было смотреть в окно. Первым делом Папа берет хлеб и оливки, масло стекает по его пухлым пальцам, те становятся липкими, блестят. Он вытирает их о салфетку, берет кубок с водой, пьет жадно, шумно, захлебываясь. Еще одна оливка, пальцы снова все в масле. Снова салфетка. Хлеб, вода, на этот раз он разбавляет ею вино, пока оно не становится бледно-розовым и прозрачным. Папа отпивает вина: а не закусить ли еще и сыром? От хлеба его обычно пучит. А если он поест еще и холодного мяса, так вообще произойдет что-то ужасное, поэтому на завтрак ему мяса не подают, только сыр — он ничего такого не вызывает. Как и оливки. От одного лишь воспоминания о холодном мясе рана его начинает болеть и гноиться. Папа отказывает себе и в сыре: завтрак окончен. В окно льются лучи солнца, в них пляшут пылинки. После Флоренции, думает Папа, дни были заполнены лишь ожиданием да пылью. У воздуха тоже есть своя сущность. Воздух — это не пустота. На его тарелке лежат девять оливковых косточек. Может, все-таки поесть сыра? На фреске Рафаэля, где изображены апостолы, он написан выше Юлия. Вокруг него — кардиналы: Петруччи, Риарио, Бейнбридж, он сам. Он представлен здесь дважды — как кардинал и как Папа, в молодости и в зрелом возрасте, а поверх лица, которое прежде отделяло молодость от зрелости, теперь написано другое. Ненасытного Борджа больше на фреске нет: папский испанец, ставший испанским Папой. Александр, а следом за ним — Юлий [14] . Пустые годы, бессмысленные годы. Распри, игрища, тупой юмор. Шуты.

14

См. Приложение 4).

«Свет дневной заполнил мой потир».

«Прокляни его».

Кардинал потчует гостей овечьими копытцами в карамели, растертыми в порошок воробьиными клювиками и жареными крысами с медом и мускатным орехом. Заливными коровьими глазами. От черного бульона в супнице на конце стола поднимается пар, в бульоне — ящерица, обжаренная с корицей. Кардинал Медичи дает банкет для кавалеров и идиотов. Плохие поэты декламируют плохие стихи, ревут и блеют безголосые певцы. Все они — шуты. Ими заполнил он свои годы ожидания, словно притягивая их всех к себе — уродов, болванов, тщеславных дураков. Он улыбается, хихикает, хлопает в ладоши, хохочет, ревет, захлебывается, рыдает от смеха; он их любит, просто обожает. Горбуны и буйнопомешанные запряжены в тележки, он устраивает гонки, он икает, пускает ветры, хватает ртом, глотает воздух так, словно жрет веселье. Он жаден до веселья, все не может насытиться. Он наблюдает, как его гости набивают животы до отвала; часто их желудки не в состоянии выдержать обильно приправленные специями немыслимые деликатесы. Гости заливают в свои бездонные брюха реки вина, их пьяная буффонада — площадка для его игр, на ней он оттачивает свои политические приемы: выпады и ложные выпады, ответные удары и удары в спину. Тело Борджа чернеет и разлагается в ядовитом воздухе Рима, а его кардинал потчует гостей замаринованными в вине березовыми листьями, имбирным отваром и голубиными лапками, приправленными анисом.

А теперь что? Девять оливок да хлеб. Ни сыра. Ни холодного мяса. Лицо Борджа как будто проглядывает сквозь его собственное лицо. За Борджа стоит Сикст, за ним — Иннокентий, и Климент, и Мартин, и все слуги слуг божьих вплоть до Григория, и все папы вплоть до Петра. Смерть Борджа возвела на престол римского епископа Юлия, и по всему Риму начали возводиться и рушиться базилики, вспухали и лопались купола, из земли перли к самым небесам контрфорсы и колонны, и посреди этого города-животного двигались люди из плоти и крови, со своими страстями и своим смехом. Юлий в ярости. Юлий покоряется. Армия французов окружает Болонью. Император жаждет заполучить Милан, или Урбино, или Рим. Церкви тоже нужна своя наемная армия, свои папы-полководцы и их креатуры. Папа заключает союзы, создает армии, ведет их на врагов, которые постоянно меняются, — сначала это французы, потом испанцы, потом венецианцы, затем император, они все разные, но их объединяет ненасытность и ненависть к Папе. Его союзники тоже все время меняются, иногда ими становятся даже вчерашние враги, а иногда он вообще остается без союзников. Добро и зло меняются местами, порою так быстро, что и не понять — что есть что, они становятся неотличимы друг от друга. На Пасху на болотах, что между Равенной и морем, две армии сошлись лицом к лицу. Кардинал в латах встречается с кардиналом в мантии. А там, вдали от них, в Риме, затих и опустел дворец Медичи, дворец закрыт. Исчезли шуты и клоуны. Шипят подожженные запалы, маленькие фигурки бегут навстречу друг другу по грязи. За папскими войсками стоит любитель удовольствий Медичи, за французскими — Сансеверино. Раздаются первые залпы.

Впоследствии, когда он бежал по полю битвы вместе с другими обезумевшими от страха, ему казалось, что сам воздух превратился в тысячи смертоносных кинжалов. Кругом валялись тела и части тел, умирающие пронзительно кричали, а некоторые — некоторые молчали, с удивлением взирая на собственные вывалившиеся кишки. Он запомнил человека, бесцельно бредшего среди всего этого ада. Сначала ему показалось, что человек несет дубинку, но, подбежав поближе, он понял, что вместо руки у человека — обрубок, из которого хлещет кровь, а тащит он не дубинку, а свою собственную отрубленную руку. Другие на первый взгляд казались

абсолютно здоровыми, но вот они оборачивались, и он видел ужасные раны, зияющие в черепах, лица, рассеченные сабельными ударами. Джованни бежал и бежал, не обращая внимания на руки, хватавшие его за щиколотки, на крики о помощи. Темнело. Битва окончилась. Он уже не понимал, где находится и куда бежит. Первый удар древком пики пришелся в живот, он упал, корчась от боли; второй удар поразил его в голову.

Потом произошло вот что. Пизанские кардиналы-раскольники, предававшиеся безделью, обвинили Папу в неподчинении законной власти, выставили себя тем самым лакеями ненавистных французов и нашли прибежище в Милане (где их негодующие вопли и насмешки вызвали лишь ответные издевки и негодование преданных миланцев), а захваченный под Равенной кардинал Медичи простил своих врагов. Французы тоже потеряли в тамошних болотах пять тысяч воинов, в том числе главных командиров, не смогли удержать Милан и отступили, увозя с собой кардинала Медичи, который сумел бежать. Затем он снова попал в плен и окончательно спасся у берегов По, а между тем Пиза находилась под владычеством Флоренции, где правил Содерини, пособник французов, уже созревший для того, чтобы быть свергнутым, и это Содерини в конечном счете стоял за кардиналами-раскольниками, навлекши на себя папский гнев. Вот по причине всего этого, как он понял позже, Святой престол и был вынужден, дабы обеспечить безопасность церкви, отправить папские войска с целью возвратить Флоренцию под власть Медичи. Короче, в том, что последовало за этим, виноваты засевшие в Пизе кардиналы. А не он. Не Джованни.

Скоро, подумал Папа, появится Гиберти со своим гроссбухом и избавит его от воспоминаний. День еще только занимается, а скука и гадливость уже захватили его. Он хотел, чтобы Флоренция бурлила от радости, хотел карнавала, празднеств, триумфальных шествий. Он полагал, что худшее уже позади, что с Равенной ничто сравниться не сможет. Его пленение на поле боя обернулось благом: у Сансеверино он приходил в себя от пережитого ужаса. Из болот его вытащили французы, и он решил не оглядываться назад, но худшее, как оказалось, было еще впереди. Даже теперь все это возвращалось к нему во снах, и он в страхе просыпался. Может быть, всего этого не произошло бы, если бы войска были римскими или швейцарскими. Если бы их не держали впроголодь, если бы данные им обещания выполнялись. Может быть, может быть… Испанцы Кардоны голодали, и по их обращению с сопротивлявшимися деревнями можно было догадаться, чт'o им всем предстоит. Если б только Содерини открыл дорогу на Болонью, если б он решился на это раньше… Доведенная до отчаянья, оборванная, со стертыми ногами, армия, состоявшая из пехоты и легкой кавалерии, двигалась вдоль долины Мугелло к Прато.

В позднеавгустовском небе собирались грозовые облака, становилось душно. Он ехал вместе с братом, смотрел в лица испанцев, но ничего на них не видел. Ввалившиеся от голода щеки, загорелые до черноты лбы. Он смотрел на стены городов, на закрытые городские ворота, не понимая, каким образом эти изголодавшиеся оборванцы надеются их взять. Кардона собрал своих капитанов и заявил, что там, за высокими стенами, есть еда и золото. Джованни понял эти слова по-своему: либо возьмете город, либо по-прежнему будете голодать. Это были волшебные слова: именно истощение и усталость привели их к победе. Ни отступления, ни поражения — и когда самые первые смельчаки ринулись вперед, на стены, он понял, что Прато не устоять перед таким голодом и перед такой нуждой. А затем, затем…

Поскольку людские тела, даже тысячи тел, не могут вмещать столько крови, а глотки смертных мужчин, женщин и детей не могут издавать таких воплей, и человеческая плоть не в силах вытерпеть подобных пыток раскаленным на углях железом, и тела людские не бывают такими даже после пыток, а земля не может вместить в себя такое количество трупов, то и получается, что разграбление Прато — лишь фантазм, выдумка дьявола, и хотя потом ему говорили, что вопли, которые он слышал, и картины, которые он наблюдал, все это было на самом деле, он все равно убедил себя, что виденное и слышанное им — дьявольские козни, этакие картинки, что всего этого попросту не было, не могло быть. И не могут сердца людские быть настолько ожесточенными. Поэтому, когда пришел Кардона, сообщив, что власть Медичи во Флоренции восстановлена и он может забирать себе город, он подсчитал, какую цену за это пришлось заплатить — разбитыми черепами, окровавленными ртами, ужасными ранами, разорванной плотью, — и лишь утвердился в своем убеждении, каковое и позволило ему отогнать от себя крики невинно убиенных. Итак, Медичи еще раз овладели Флоренцией, но кардинал не может здесь оставаться. Потому что за Флоренцией видится Прато. А за мягкими чертами его лица проглядывают жестокие черты Борджа. И снова он оставляет за спиной резню и мор и сворачивает на дорогу, ведущую к Риму. Шуты и идиоты вернутся в его дворец, где он снова примется ждать-выжидать. Снова зажгутся в палаццо Медичи огни, снова зазвучат в высоких покоях пьяные вопли и смех, многократно усиленные эхом. За этим Римом стоят другие Римы. К январю следующего года Юлий был уже тяжело болен. Пришел февраль, и он умер.

Секретарь наконец постучал в дверь, вошел и встал перед ним. Мрачный вид, спокойствие, непоколебимость Гиберти — вызов для его хозяина. Уж больно хорошо этот Гиберти собой владеет, ничем его не проймешь. Даже когда Папе хочется, чтобы слуга оступился, опозорился, сел в лужу, Гиберти делает это легко и безо всяких усилий. Невозмутимый Гиберти — неудачный объект для злых шуточек и розыгрышей, которые Папа постоянно прокручивает в голове, но именно поэтому Папа их на нем и репетирует. Ночные горшки, конские хвосты — как только не пытался хозяин вовлечь своего верного слугу в забавы и игрища. Однако Гиберти всегда удается уклониться. Но потому он и идеальный фон для всяких проделок, и замечательный объект для них. Гиберти открывает свою папочку, Папа крутит в пальцах косточку от оливки. Расписание его дня — встречи, назначения, службы. Гиберти откашливается — он всегда для начала почтительно кашляет — и вопросительно смотрит на Папу.