Ностальгия
Шрифт:
Зачем я это сделал?! Теперь уже ведь ничего не вернешь! Уже поздно, слишком поздно! Пусть мое, то есть теперь уже его лицо, не так уж и красиво, немолодо, асимметрично, но все же это мое лицо. И не такое уже оно глупое, даже наоборот, скорее оно умное, это старое, перепроданное и ненавистное мне лицо.
Зачем я это сделал? Зачем?
Когда я проснулся, было уже светло. В горнице никого не было, только хозяйка за стеной громыхала ухватами.
— Слышь, милый, я в церкву пошла, спешу, а покушать здесь под полотенцем. Мух чего-то нынче…
— Это по какому же поводу блины-то? — спросил я.
— Дык ведь сегодня шестое по-старому. Преображение. Слыхал про праздники-то?
Кого Вы больше любите? Своих внуков или детей, когда они были детьми? До того, как у Вас родился первый ребенок, Вы любили детей? И хотели их иметь?
Был ли в Вашей жизни такой человек, с которым Вам хоте — лось бы сойтись ближе, но по тем или иным причинам этого не произошло? Кто он — мужчина или женщина?
Хочется ли Вам прожить жизнь заново? И так ли вы ее прожили? Не жалеете ли Вы о поступках, которые определили дальнейшую Вашу жизнь?
Скажите, пожалуйста, Вы часто вспоминаете о своей матери? Или об отце? И вообще о своем детстве?
Если бы, как в сказке, исполнились три Ваших желания, ч^го бы Вы попросили? А для себя?
Что Вы помните о войне в Испании?
Они говорили одновременно, так что трудно было разобрать отдельные слова.
Было это летом в открытом кафе на перекрестке Столешникова переулка и Петровки. Четверо мужчин и одна женщина — испанцы.
Среди водоворота летней толпы, жары, приезжих, атакующих магазины, в углу маленькой площади под тентом сидели сорокалетние люди в темных костюмах. Перед ними стояла начатая бутылка красного вина и маслины. Двое мужчин, перебивая друг друга, рассказывали о своей недавней поездке в Испанию.
— Мы с ним поспорили… Я ведь точно помню — здесь была католическая школа, а напротив дом тети Анхели. Я же помню…
— Ты говорил, что справа был гараж… А там нет никакого гаража.
— Мы входим… четырнадцать ступеней налево. Почему-то их шестнадцать.
— Открывают совсем незнакомые люди.
— Хулио, это же ее племянник! Она совсем слепая стала, не может жить одна. Бог мой, она узнала меня! Понимаете, она узнала меня. По голосу. А как можно узнать по голосу, я уезжал — мне было двенадцать лет.
— Знаете, равиоли — это, оказывается, вроде наших пельменей…
— Дяди Алонсо уже нет… Игнасио умер в прошлом году….О, вы бы посмотрели на моих внуков! Да, да, внуки. У меня был двоюродный брат, он теперь работает в Гамбурге, он гораздо старше меня, так у него уже внуки, значит, они и мне тоже внуки… Бернардико… Томас…
— Обычный свет, знаешь, в проеме улиц, он совсем другой. Лимонный какой-то… У меня в Бильбао никого не осталось, вы
— Нет, сейчас живут лучше. В общем, неплохо… туристы, немцы западные, американцы. Ты ведь знаешь, мы видели Гомеса, футболист, у него машина. Но я бы не смог так жить… Он подает мячи на тренировках, вроде как у нас мальчишки на «Динамо»…
— А вино… Разве это вино!.. Это мытищинский плодоовощной комбинат. В Сан-Себастьяне в каждом кафе написано: «О политике не говорите, а когда уходите, платите…». Да, конечно, говорят… Видел, видел Долину Павших. Крест в полтораста метров… Грандиозно выглядит. А в соборе, под мозаикой, восемьдесят тысяч…
— Восемьдесят пять…
— Восемьдесят пять тысяч республиканцев.
— Там же не только республиканцы, но и мятежники, франкисты. Это вообще памятник гражданской войне.
— Но строили его политзаключенные. Как рабы. Девятнадцать лет строили…
— А Матео по-прежнему пишет там стихи для листовок. Говорят, он в подполье.
— Странное ощущение в первое утро.Еще не открыл глаза, а в уши лезет испанская речь. Только испанская… Все окна открыты, базарный день… И голоса, Голоса…Так медленно, не торопясь они идут на базар. Я уткнулся в подушку, чтобы не слышать, как будто ничего не было. Мне девятнадцать лет, мать пошла на базар за зеленью…
Женщина с распущенными волосами резко встала, отвернулась, замерла на секунду и бросилась прочь из кафе. Один из мужчин побежал за ней.
— Лючия, Лючия! — кричал он, не обращай внимания на оборачивающихся людей.
— Что с тобой?.. Ну, перестань, перестань/Ты думаешь, мне не хочется зареветь? Лючия!
Женщина уткнулась лицом в его плечо. Он был небольшого роста, лысоватый, и она рослая и красивая женщина.
— Мы не могли бы жить там, — продолжал он. — Это уже другое. Это, в общем-то, воспоминание… Ну давай поговорим, скажи что-нибудь, только не плачь… У нас дети, которых ничего не связывает с Испанией. Но мы здесь свободные люди, мы давали с тобой клятву, тогда, детьми… Помнишь?.. Что мы вернемся.
— Когда, когда? — смогла только выговорить Лючия.
— Ну хорошо, уезжай тогда в Мадрид, — вдруг закричал он. — Уезжай! Куда ты пошла?
Лючия решительно двинулась к очереди, ожидающей открытия мехового магазина.
— Куда ты мчишься как угорелая?
— Я заняла очередь. У Алонсо нет зимней шапки. Говорили, будут после обеда…
Некоторое время они стояли в толпе молча, потом Лючия тихо сказала, отвернувшись:
— Не могу… И уехать не могу, и…