Ностальгия

Поль Игорь Владимирович

— Ты откуда? — спрашиваем во время короткого перекура у того, что поприличней.

— Из Стоуна, — отвечает новичок.

— Ну и как там?

— Полный абзац, — отвечает, — Латино совсем на уши встали. Листовки кругом. Полиция даже днем в броневиках катается. Стреляют часто. Без толку. Черные совсем работу забросили, шляются толпами, цепляются к женщинам, магазины грабят. В нашем районе лавочника насмерть забили, когда с ружьем к ним вышел. Ночью на улицу вообще лучше не высовываться.

— Во, бля, — в сердцах говорит Паркер, — Ну а вы-то что?

— Народ трусливый пошел, — жмет плечами боец, — Все по домам норовят отсидеться. Кто посмелее, с оружием ходит. Толку мало, правда. Они всегда стаями. И тоже при стволах.

— Нас так скоро совсем выживут, а мы и не почешемся, — замечает, выдыхая безникотиновый дым, Трак.

Мы молчим, потому что сказать-то и нечего. Гадаю, куда к чертям подевался за сотню лет тот непередаваемый дух фронтира, всегда присущий новым территориям. И где те дикие, необузданные толпы авантюристов и отморозков, рвавшиеся сюда с переполненных центральных

планет? Те, которым пальнуть из револьвера или ткнуть ножом было проще, чем уточнить, чем вызван косой взгляд соседа по столику. Неужто за сто лет, обложившись компьютерами и бумажками, мы так обросли жирком, что даже головы не отвернем, когда нам хлещут по морде?

— Бойня скоро будет, чуваки, — сообщает второй новенький, тот, что похож на зека. Никак не могу разглядеть его имя на табличке — он все время сидит ко мне боком, — Флот систему закрывает, верняк. У меня земеля на флотской базе. Полная блокада. И внепланетные каналы отключили. Еще на той неделе.

— Значит постреляем, — резюмирует Кол, — В прошлый раз на Форварде такая же хрень была. Сначала спутники поотключали, потом Флот систему закрыл, а потом нас сбросили.

— Давно пора, — сплевывает Паркер, играя желваками, — Передавить их всех, нахер. Ненавижу ублюдков!

Народ поддерживает его одобрительными возгласами. Я тоже молча киваю в знак согласия. Название “Форвард”, правда, не добавляет мне настроения. На этой горнодобывающей планетке с поганым воздухом экспедиционная армия, куда вошел и сводный полк из нашей Тринадцатой, здорово села в лужу. Через день после высадки, толком не развернув тылы, наш батальон оказался прижатым к морю у какой-то мелкой деревушки без имени. У них там деревням и поселкам просто порядковые номера давали вместо имен. Ощущение бессилия — вот что мне запомнилось оттуда больше всего. Когда по тебе бьют из примитивных минометов осколочными, ты слышишь, как мина сверху воет, и деваться некуда, и ты лежишь в своей высокотехнологичной скорлупе, которая стоит, как хорошая спортивная тачка, и ничего против куска железа с простенькой взрывчаткой внутри поделать не можешь. И пули стригут так, что головы не поднять, а у тебя осталось только пара магазинов, да последняя граната, на случай атаки. И пустые фляги, и хор обколотых анальгетиками, истекающих кровью раненых, которым мы не можем ничем помочь, кроме как сочувствием. А всей поддержки — два измочаленных взвода тяжелого оружия без боеприпасов, потому как наши “Томми” все еще болтаются на орбите в брюхе транспорта. Нас выбивали на ракушечном пляже, провонявшем хлоркой, целыми пачками и пулеметным огнем не давали высунуться из неглубоких окопчиков. Мы долбили и долбили мягкий камень под тонким слоем гальки, стараясь зарыться поглубже, матерясь в голос, чтобы заглушить звук приближающейся мины, и набивали мешки камнями, сооружая временные укрытия, но у нас так ни хрена и не вышло ничего стоящего. Нас бы всех и перебили, если бы не поддержка с воздуха. Через почти сутки глухой обороны и бессмысленных контратак, командование нашло-таки для нас время и звено “гремящих ангелов” свалилось с орбиты и выжгло к матери полосу прибрежных джунглей на добрых полкилометра, а мобильная пехота под огнем высадилась и оседлала высотки в тылу у повстанцев. Ух, и оторвались мы тогда! Ротный дал команду на дурь, нас сразу наширяло по самые брови. Поднялись в атаку, кто мог, даже легкораненые, и в клочья порезали штыками всех, кто еще шевелился, а потом с ходу ворвались в ту самую номерную деревушку при руднике, и по ней как надо прошлись, и по руднику, и лес прочесали, и все черные от лесной дряни и копоти через пару часов вышли к точке назначения. Моя винтовка все время норовила выскочить из рук, такая вся была скользкая от крови. По-моему, в той деревушке после нас никого не осталось. В таком состоянии разве запомнишь? А потом на берегу мы выкладывали наши трупы, или то, что от них осталось, рядами, и накрывали их изорванными пончо. Вертушки садились одна за одной, а мы все грузили, грузили… Там я и стал сержантом, потому что в моем отделении я один капрал остался. Потом много чего было — и опорные пункты, и автоматические танки в города пускали, и авиация целые острова по бревнышку раскатывала, и местное новоявленное правительство лапки кверху, и в патрули ходили, и леса прочесывали, но запомнились почему-то только первые сутки. Ряды изувеченных тел на ракушечном пляже. А меня даже не ранило тогда. И мне вовсе не улыбается вот так, снова, в самое пекло. На войне всегда находится мишень, которая в ответ пальнуть норовит. Это, скажу я вам, то еще разочарование для больших мальчиков, обожающих пострелять на свежем воздухе.

Новичок тем временем продолжает:

— Я, как откинулся, в дружину вступил, чтобы от копов отмазаться. Мы в нашем квартале с мужиками собрались, по ночам дежурили. Двое копов рядом жили, патруль нам в помощь подбрасывали. Ни одну сволочь к себе не пускали. Пустишь его, вроде почту разнести, глядь — уже мину пристроит в подъезд, сука. Чуть что не так — мы сразу прикладом по репе. Я прямо из окна наблюдать пристроился, у меня улица как на ладони. Один раз, только отчистили стену, гляжу, шкет ихний снова свою дрянь напротив лепит. Ну, я картечью сверху как дал — сшиб гаденыша. Ну и давай он верещать, и тут их много набежало, у них манера такая — сунут кого вперед, ему по соплям, тут и демонстрация, лезут из всех щелей, и орут и плакаты тащат, а под шумок в магазинах шурудят, машины угоняют и в домах тянут, что где плохо лежит. Да копы их газом закидали сразу и мы дробью добавили. Чего жаль, винтовочки там не было. А уж если пулемет — мы враз порядок бы навели. Такие дела…

— Черт, куда Генрих смотрит, — в запале говорит кто-то

и сразу пропадает настроение трепаться и разговор как-то резко сворачивается. Сидим, глядя в землю, словно виноваты в чем. Боимся глаза друг на друга поднять.

— Взвод, строиться! — слышится бас взводного сержанта.

Мы все с облегчением вскакиваем и мчимся на занятия.

21

Взводный изучает бумажную карту, делая на ней отметки — чем бы вы думали? Карандашом. Деревянной палочкой с пишущим стержнем внутри. Ох уж мне эта офицерская кость. Чем, спрашивается, его не устраивает карта в тактическом блоке, или, на худой конец, электронный планшет? Так нет, в последний годы стало модно демонстрировать своеобразный офицерский шик. Одно из его проявлений — мода на бумажную топографию, со стрелками, синими и красными значками и рукописными пометками, которая захлестнула штабы в центральных мирах и как эпидемия, перекинулась со штабных хлюстов на строевых офицеров.

— Трюдо, — говорит мне взводный.

— Сэр! — отвечаю я.

Что я могу поделать. Ну не любит наш лейтенант французов. То, что я никакой не француз, роли не играет. Ни намека на звание. Трюдо, и точка.

— Трюдо, в восемь ноль-ноль выдвигаешься на патрулирование.

— Есть, сэр.

— Идешь вдоль просеки до высоты два-восемь. Вот она, — он тычет острием карандаша в бумагу с блестящим покрытием. Голова лося на его плече шевелит губастой мордой вместе с движением руки. Как и все молодые и перспективные, взводный сдвинут на красивых традициях. Вперемежку со страстью к изучению земной фауны, его сдвиг дает причудливый эффект — наше подразделение теперь носит имя “Лоси”. Такие здоровые рогатые создания родом из земных лесов. По нынешним временам — твари более диковинные, чем мифические кентавры, что преспокойно пасутся в прериях недавно колонизированного Нового Конго. Хотя, на фоне всяких гепардов, леопардов, змей, ястребов и прочей хищной братии, мы хотя бы оригинальны. И ничего тут не поделать. В морской пехоте мотивация к службе достигается всеми доступными способами. Материальными поощрениями. Перспективой карьерного роста. Изощренными наказаниями. Созданием репутации, наконец. Репутации солдата. Взвода. Роты. Батальона. Крутая резьба по службе — обычное дело. Режутся все — рядовые, сержанты, офицеры. Соревнование на тему кто круче, идет постоянно на всех уровнях — от отделения и выше. Служить в именитых взводах или ротах — престижно. Уйти из известного подразделения добровольно — немыслимое дело. Разве что с диким повышением либо по прямому приказу. Духом кастовости мы начинаем пропитываться еще в чистилище. Этот дух, своеобразный гонор, привычка доказывать крутизну окружающим — именно он делает морпехов теми, кто они есть. Драки в увольнениях с “низшими” родами войск, презрительное отношение ко всему, что не в синей броне — обычное дело. К этому привыкаешь. Но лось… лось все еще режет мне слух. Чертов пижон мог назвать нас хоть “синими аллигаторами” или еще как-нибудь, типа “ядовитый зуб” или “стервятники”. Чтобы наши “лоси” перестали вызывать усмешки, нам надо, как минимум, залить своей кровью половину Шеридана.

— Идешь по отметкам семь, девять и шестнадцать, — продолжает лейтенант, — С высоты докладываешь. К двадцати ноль-ноль возвращаешься обратно по отметкам одиннадцать, восемь, пять. Поддержка ротного уровня на канале шестнадцать. Время реагирования на запрос — от минуты.

Он протягивает мне чип с заданием.

— Свободен, Трюдо.

Спешу обрадовать отделение. Особых эмоций нет. В последний месяц мы почти не ходим на занятия, мы теперь все больше тащим службу, вроде этой — то патруль, то лес прочешем, то караул на периметре, то оцепление в космопорте. Иногда дальние патрули на броне. Только и успеваем, что по-быстрому пострелять раз в пару дней, да к психам заскочить, когда не на службе. Ритм ежедневной размеренной жизни порушен ко всем чертям, нас могут сорвать по тревоге посреди обеда и ускоренным маршем кинуть в район порта — к прибытию внеочередного армейского борта, или прямо с полигона загнать в дальний патруль, или на целые сутки сунуть в ППН — посты передового наблюдения на лесных высотках в окрестностях базы.

Слава богу, в ближнем патруле не надо тащить с собой обычную гору барахла, так что идти легко. На три километра вокруг ограждения — зона свободного огня. Управляемые минные поля, мины на земле, на пнях, на стволах, датчики слежения — каких только нет! Электронных “мошек” едва ли не больше обычных насекомых. Лес на полкилометра вокруг периметра вырублен под корень. Под взглядами зрачков автоматических турелей из дотов быстро пересекаем открытое пространство и углубляемся в заросли. Спине неуютно. Не доверяю я всей этой умной машинерии. Топаем в колонну по одному среди густых кустов, молясь, чтобы автоматика не подвела и очередная порция мин деактивировалась при нашем приближении. Иначе никакая броня не спасет.

Лес вокруг базы — жиденькие субтропические джунгли. Почти без хлюпающей воды под подошвами. Редкие лианы свешиваются между стволами, оставляя проходы у земли свободными. Солнечные лучики, перемигиваясь, прорастают вниз сквозь густые кроны. Много кустов, но непроходимых мест почти нет. Если бы не жесткая синеватая трава по пояс, да не скрытые под ней кротовые норы — сущая прогулка, а не патруль. Трава, которую мы зовем путанкой, стальной проволокой обвивает лодыжки и норовит резко дернуть ногу на себя. Идти по ней, не вырывая со всей дури мускульных усилителей целые пласты дерна — умение, приходящее с опытом. Проходим участки, выжженные нашей артиллерией. Обгорелые спички стволов среди черной растрескавшейся поверхности. Пепел давно сдуло ветром и сбило дождем. Ботинки глухо стучат по пятнам мутного стекла — следам плазменных взрывов. Вездесущая путанка уже пробивается синей щетиной через трещины. Лес постепенно берет свое.