Ностальгия

Поль Игорь Владимирович

— Мы хотим быть свободными! Мы требуем соблюдения наших гражданских прав!! Мы хотим свободы!!

Как же, гражданских прав… Права не работать и сидеть на социальном пособии за счет наших налогов. Права загаживать все вокруг и жить, как все, не прилагая к этому никаких усилий… Свободы… Свободы делать, что вздумается, не делая взамен то, что положено. Так и сидели бы в своем боготраханном Тринидаде, и жрали бы свою свободу горстями, чего сюда-то приперлись?

— Нам запрещают говорить на нашем языке. Это наш язык — язык нашего народа! Мы не желаем говорить на чужом языке!! Народ нельзя заставить замолчать!!

Это переходит все границы. Руки чешутся снять этого пидора хорошей очередью. Заявились сюда, плодятся, как тараканы, да еще и по-ихнему изволь их обслуживать!! Когда мы жили на Новом Торонто, мать не пыталась объясниться в магазинах

по-чешски. Хотя с соседями и общалась на родном языке. Вне своего квартала она говорила только на общеимперском. “Мы пришли в чужой дом. Надо уважать гостеприимных хозяев” — так она говорила мне в детстве. Мамаши обезьян, что беснуются сейчас перед нами, были заняты чем угодно, только не воспитанием своих отпрысков. Понятие вежливости к хозяевам дома для них — пустой звук. Скажи им это — они назовут тебя шовинистом, или имперским прихвостнем, или еще как, но их скудные мозги отказываются принимать очевидные истины. Они — всюду дома, и в квартирах, и на улицах, и на свалках. Их дом — там, где они сейчас. И они тащат с собой свой уклад, не обращая внимания на окружающих. Свобода для них — не пустой звук. Свобода для них — это возможность жить, как нравиться, плодиться, не раздумывая, и гадить, где приспичит. Черт меня побери, почему нацики не стреляют?

Оскаленные морды все ближе. Они уже что-то скандируют по-своему, потрясая кулаками. Все эти свои “ли-бер-тад” и прочее. Не понимаю ни слова из их галиматьи. Толпа заводится все больше. В руках у многих мирных демонстрантов толстые плети обрезиненного кабеля — импровизированная резиновая дубинка, и обрезки водопроводных труб. Мирная демонстрация накатывается на нас, словно прибой из клыков и когтей. Беспилотники орут над самыми головами: “Передвижение граждан несанкционировано. Массовое мероприятие несанкционировано. Во избежание насилия немедленно остановитесь, поднимите руки и сядьте на землю!”. Толпу это только заводит.

— Солдаты — вы служите преступной власти! Мы — ваши братья! Мы выражаем свою волю! Это мирная демонстрация! — надрывается плюгавый дирижер.

Видал я в гробу таких родственников. Кровь стучит в ушах. Мирная демонстрация накатывается на заграждения. Мирные демонстранты накидывают на колючие спирали лохмотья и приминают их своими телами. Мирные демонстранты орудуют ломами, выворачивая опоры заграждений. У мирных демонстрантов в первых рядах морды замотаны в мокрые тряпки, чтобы газ на них меньше действовал. Они так близко, что акустические усилители шлемов доносят до нас команды их невидимых командиров, их сержантов и лейтенантов. Они слитно кричат что-то, и мирные демонстранты передают их крики по цепочке. Замотанные рожи выталкивают вперед из своих рядов женщин.

— Мы хотим, чтобы нас услышали. Мы мирные люди! Среди нас женщины!! Солдаты! Братья! Дайте нам пройти! — еще гремит голос оратора, но уже “аванте, аванте!” — мирные демонстранты устремляются в атаку.

Слитный залп из подствольников. И еще один. И еще. Словно хлопушки на карнавале, дымные хлопки покрывают все — воздух, замусоренную палубу, толпу людей на ней. Тяжелый дым стелется волнами, призраки проступают из него, они накатываются на цепь нациков, мирные жители, они обрушивают на поднятые навстречу щиты свои дубинки и трубы, они валятся в дым, топчут упавших, бегут по их телам, стремясь вырваться из ядовитой пелены, нацики держат строй, прогибаются под суровым натиском, но держат, еще минута, и страшное давление разорвет, разметает их цепь, мы делаем пять шагов вперед и упираемся плечами в их тела, создаем живые упоры. Ярость бродит в нас, секунда — и мы поднимем тут все на штыки, но газ валит уже и самых наглухо закупоренных и крепких, и они снопами валятся нам под ноги, и через пару минут вся улица — как огромное задымленное поле боя, заваленное телами и искореженными машинами. И мы делимся на первый-второй, закидываем винтовки за спину и вместе с гвардейцами начинаем таскать бесчувственные, пузырящиеся слюной и с мокрыми штанами, тела, складывать их в фургоны почти штабелями. Я надеюсь, что тот, кому повезет подобрать ублюдка-оратора, догадается от души пнуть его между ног.

К нацикам подходит подкрепление и муравьиные колонны вновь штурмуют башни.

27

Ротный — крутой служака, бронзовые яйца. Когда-то, как и я, он тоже был на Форварде, правда, во втором составе. Еще рядовым. Бойца он чувствует печенкой, этого у него не отнять. Обычно, слова доброго из него не выжмешь. Но сегодня

он щедр необычайно.

— Третий взвод — молодцом! Благодарю за службу! — приходит циркулярное сообщение по ротному каналу.

Мы все, кто у полевой кухни, с пластиковым котелком в руках, кто в отдыхающей смене, сидя на замусоренной бетонной палубе, спина к стене, кто в карауле, все мы разгибаемся и как один выдыхаем — “Служу Императору!”. Мелочь, а приятно. Приятно от того, что твое напряжение сил, выкладывание на полную катушку не прошли незамеченными. Приятно само по себе — тебя оценили, приятно с прицелом на будущее — благодарность командира, плюс в послужном списке, несколько кредитов премии к окладу.

Сидеть, вытянув ноги, и ничего не делать — очень необычное занятие. Позволяю себе отдохнуть и даже вдремнуть часок, сидя на тротуаре на подложенном под зад пончо. Так чуток помягче. Отделение чистит перышки, кто ест, кто спит, кто с оружием возится. Нгава бдит в карауле, расхаживает чуть поодаль вдоль улицы. Его очередь. Где-то далеко впереди — оцепление, за сутки оно продвинулось в глубины Латинских кварталов. Мы теперь как бы в тылу, только скотовозы, тяжело гудя, продолжают сновать мимо нас туда-сюда, развозят добычу. Мы уже знаем, что задержанных увозят во временные фильтрационные лагеря, разбитые на побережье, в восьмидесяти километрах к югу от Зеркального. Мы будем балдеть еще часа четыре, пока не придет наша очередь сменить первый взвод. Море времени, хватит и выспаться и за жизнь потрепаться. Сидим тихо, даже взводный угомонился, спит, завернувшись в пончо и подложив под голову походный ранец. Редкие прохожие стали появляться, этот район очищен, город постепенно оживает, не может он вечно так сидеть, поджав хвост, и вот уже тянутся в открывшиеся магазины первые, самые смелые, домохозяйки, косятся опасливо, по-быстрому обходят нас по другой стороне улицы. Тут все чужие, и те, кого увезли, и те, кто остался, и мы не расслабляемся — Нгава внимательно смотрит вокруг — мало ли — швырнут гранату, или бутылку с кислотой, или просто камень бросят. Но пока тихо. То ли народ не отошел от шока, когда двери квартир вылетали под ударами картечи, то ли в отсутствие самых крикливых запал стал не тот. Маленькая девочка, совсем крошка, шлепает одна-одинешенька. Нгава косится на нее недоуменно, не знает, что предпринять. Вроде не должен никого пускать, но этот карапуз — как его остановишь? И вокруг никого. Девочка подходит к сидящему у стены Крамеру. Генрих разложил на коленях, поверх расстеленной нательной рубахи, детали разобранного М6, любовно протирает их, чистит специальной щеточкой из комплекта ЗИПа. Девочка стоит в двух шажках от него, пялит черные глазки, не решаясь подойти ближе. Во все глаза смотрит за руками Крамера, он совершает совершенно немыслимые для нее действия, собирая из металлических козявок и загогулин что-то черное и большое.

— Дядя, а ты пушку делаешь? — наконец изрекает дитя.

Мы все замолкаем, откладываем стволы и ложки, во все глаза наблюдая за пулеметчиком. Верзила Генрих угрюмо сопит из-под открытого забрала. Не отвечает, продолжая собирать пулемет.

— Дядя, а ты злой? — снова спрашивает ребенок, — Ты не будешь на меня кричать?

— Крам, поговори с ребенком, от тебя не убудет, — смеется Трак, — Ты, может, ее папаше черепушку намедни проломил, прояви уважение.

— Моего папу черные дяди забрали. Они такие стра-а-а-шные!! — девочка сделала круглые глазенки и подняла руки, изображая что-то неведомо-ужасное.

— Наверное, твой папа вел себя нехорошо? — снова смеется Трак.

— Мой папа хороший! — возражает девочка и садится на корточки, — Мой папа на стройке работает, он сильный.

Ребенок смешно картавит, не выговаривая буквы. Уже все наши проснулись, уселись у стены, трут глаза. Крамер молча собирает пулемет.

— Тебя как зовут, девочка? — спрашиваю я.

— Сильви. А тебя?

— Меня Ивен. Сильви, а где твоя мама? — меньше всего я хочу услышать, что маму тоже забрали злые дяди.

— Мама в магазине. Мама сказала, что не хочет зубы на полку положить. Дядя Ивен, а зачем зубки на полку класть?

— Твоя мама пошутила, Сильви. Взрослые так иногда шутят, — я начинаю понимать, что многие здешние сидят по домам не меньше недели, боясь высунуться на улицу. Революционным массам все равно кого грабить и насиловать в процессе борьбы за всеобщее равенство.

— Ты покажешь, где мама? — спрашиваю я.

— Садж, да шугануть ее, пока черные не набежали, — вмешивается Калина, — А то будет нам карнавал.