Новь
Шрифт:
– А ты куда?
– обратился Паклин к Нежданову.
– Я вот к нему.
– Он указал на Маркелова, который стоял неподвижно, скрестив руки на груди.
– У нас здесь и лошади и экипаж.
– Ну, прекрасно... а я, брат, в "оазис", к Фомушке да к Фимушке. И знаешь, что я тебе скажу, брат? И там чепуха - и здесь чепуха...Только та чепуха, чепуха восемнадцатого века, ближе к русской сути, чем этот двадцатый век. Прощайте, господа; я пьян... не взыщите. Послушайте, что я вам еще скажу! Добрей и лучше моей сестры... Снандулии... на свете женщины нет; а вот она - и горбатая и Снандулия.
– Добродетельная жена, которая ходила по тюрьмам и врачевала раны узникам и больным. Ну, однако, прощайте! Прощай, Нежданов, - жалкий человек! И ты, офицер... у! бука! Прощай!
Он поплелся, прихрамывая и пошатываясь, в "оазис", а Маркелов вместе с Неждановым отыскали постоялый двор, в котором они оставили свой тарантас, велели заложить лошадей - и полчаса спустя уже катили по большой дороге.
XXI
Небо заволокло низкими тучами - и хотя не было совсем темно и накатанные колеи на дороге виднелись, бледно поблескивая, впереди, однако, направо, налево все застилалось и очертания отдельных предметов сливались в смутные большие пятна. Была тусклая, неверная ночь; ветер набегал порывистыми сырыми струйками, принося с собою запах дождя и широких хлебных полей. Когда, проехав дубовый куст, служивший приметой, пришлось свернуть на проселок, дело стало еще неладнее; узкая путина по временам совсем пропадала... Кучер поехал тише.
– Как бы не сбиться нам!
– заметил молчавший до тех пор Нежданов.
– Нет! не собьемся!
– промолвил Маркелов.
– Двух бед в один день не бывает.
– Да какая же была первая беда?
– Какая? А что мы день напрасно потеряли - это вы ни за что считаете?
– Да... конечно... Этот Голушкин!! Не следовало так много вина пить. Голова теперь болит... смертельно.
– Я не о Голушкине говорю, он, по крайней мере, денег дал; стало быть, хоть какая-нибудь от нашего посещения польза была!
– Так неужели вы сожалеете о том, что Паклин свел нас к своим... как бишь он называл их... переклиткам?
– Жалеть об этом нечего... да и радоваться нечему. Я ведь не из тех, которые интересуются подобными... игрушками ... Я не на эту беду намекал.
– Так на какую же?
Маркелов ничего не отвечал и только повозился немного в своем уголку, словно кутаясь. Нежданов не мог хорошенько разобрать его лица; одни усы выдавались черной поперечной чертой; но он с самого утра чувствовал в Маркелове присутствие чего-то такого, до чего было лучше не касаться, какого-то глухого и тайного раздражения .
– Послушайте, Сергей Михайлович, - начал он погодя немного, - неужели вы не шутя восхищаетесь письмами этого господина Кислякова, которые вы мне дали прочесть сегодня? Ведь это, извините резкость выражения это - дребедень!
Маркелов выпрямился
– Во-первых, - заговорил он гневным голосом, - я нисколько не разделяю вашего мнения насчет этих писем и нахожу их весьма замечательными... и добросовестными! А во- вторых, Кисляков трудится, работает - и главное: он верит; верит в наше дело, верит в рево-люцию! Я должен вам сказать одно, Алексей Дмитриевич, - я замечаю, что вы, вы охладеваете к нашему
– Из чего вы это заключаете?
– медлительно произнес Нежданов.
– Из чего? Да изо всех ваших слов, из всего вашего поведения!! Сегодня у Голушкина кто говорил, что он не видит, на какие элементы можно опереться? Вы! Кто требовал, чтоб их ему указали? Опять-таки вы! И когда этот ваш приятель, этот пустой балагур и зубоскал, господин Паклин, стал, поднимая глаза к небу, уверять, что никто из нас не в силах принести жертву, кто ему поддакивал, кто одобрительно покачивал головою? Разве не вы? Говорите о себе как хотите, думайте о себе как знаете... это ваше дело... но мне известны люди, которые сумели оттолкнуть от себя все, чем жизнь прекрасна - самое блаженство любви, для того, чтоб служить своим убеждениям, чтоб не изменить им! Ну, вам сегодня... конечно, было не до того!
– Сегодня? Почему же именно сегодня?
– Да не притворяйтесь ради бога, счастливый Дон Жуан, увенчанный миртами любовник!
– вскричал Маркелов, совершенно забыв о кучере, который хоть и не оборачивался с козел, но мог отлично все слышать.
Правда, кучера в эту минуту гораздо более озабочивала дорога, чем все пререканья сидевших за его спиною господ, и он осторожно и даже несколько робко отпрукивал коренника, который мотал головою и садился на зад, спуская тарантас с какой-то кручи, которой и не следовало совсем тут быть.
– Позвольте, я вас что-то не понимаю, - промолвил Нежданов.
Маркелов захохотал принужденно и злобно.
– Вы меня не понимаете! Ха, ха, ха! Я все знаю, милостивый государь! Знаю, с кем вы объяснялись вчера в любви; знаю, кого вы пленили вашей счастливой наружностью и красноречием знаю кто допускает вас к себе в комнату... после десяти часов вечера!
– Барин!
– обратился вдруг кучер к Маркелову.
– Подержите-ка вожжи... Я слезу, посмотрю... Мы, кажись, с дороги сбились... Водомоина тут, что ль, какая...
Тарантас действительно стоял совсем на боку. Маркелов ухватил вожжи, переданные ему кучером, и продолжал все так же громко:
– Я вас нисколько не виню, Алексей Дмитрич. Вы воспользовались... Вы были правы. Я говорю только о том, что не удивляюсь вашему охлаждению к общему делу: у вас, я опять-таки скажу, - не то на уме. И прибавлю кстати от себя: где тот человек, который может заранее предугадать, что именно нравится девическим сердцам, или постигнуть, чего они желают!!
– Я теперь понимаю вас, - начал было Нежданов, - понимаю ваше огорчение, догадываюсь, кто нас подкараулил и поспешил сообщить вам...
– Тут не заслуги, - продолжал Маркелов, притворяясь, что не слышит Нежданова и с намерением растягивая и как бы распевая каждое слово, - не какие-нибудь необыкновенные душевные или физические качества... Нет! Тут просто... треклятое счастье всех незаконнорожденных детей, всех в...!
Последнюю фразу Маркелов произнес отрывисто и быстро - и вдруг умолк, словно замер.
А Нежданов даже в темноте почувствовал, что весь побледнел и мурашки забегали по его щекам. Он едва удержался, чтобы не броситься на Маркелова, не схватить его за горло... "Кровью надо смыть эту обиду, кровью..."