Новая московская философия

Пьецух Вячеслав Алексеевич

— Ну, пускай будет задуман, — нехотя согласился Чинариков и вздохнул.

— И пускай даже не задуман, пускай даже человечество — тупиковая ветвь развития, это все решительно чепуха, потому что последние две тысячи лет человек эволюционирует не по законам природы, а по законам своего рода, исходя из идеи личности. Если же миллионы разумных существ неукоснительно действуют целесообразно какой–то идее, пускай самой искусственной и вздорной, то она становится действительностью, законом природы, источником эволюции.

— Что еще за идея личности? — недовольным тоном спросил Чинариков

— Это очень туманная идея, вот гляди сам… Сначала зверь, или, лучше сказать, проточеловек, был вооружен против мира только некоторым знанием,

этикой животных и механическим злом, которые он аккуратно передал по наследству наряду с волосатостью и клыками, потому что на первых порах только зло обеспечивало выживание, то есть еду, безопасность, самку. Но потом количество «знаю» как–то выросло в качество «соображаю», а этика животных как–то трансформировалась в добро. Что касается равенства «знаю — соображаю», то тут все более или менее ясно, и уже потому хотя бы, что «ежели зайца бить, то он спички может зажигать». Но вот каким образом этика животных стала добром — это большой секрет. Впрочем, может быть, что добром она стала именно через «соображаю». Ведь не так уж мудрено было проточеловеку сообразить, что выживание ему обеспечивает не только механическое зло, которое представляет собой все–таки какое–то целенаправленное деление, но и добро, точнее будет сказать, преддобро, которое представляет собой выгодное неделение. Потому что ведь не убей, не изувечь, не укради у сородича последний кусок — это выгодное неделение, то есть нечто такое, что также обеспечивает выживание, но только без хлопот, совершенно даром. Вот примерно таким манером из абсолютного зла могло выделиться относительное добро.

— Это, профессор, уже какой–то оголтелый материализм, — сказал Чинариков, — а впрочем, вопрос не в том. Вопрос остается прежним: что же идея личности?

— Сейчас будет идея личности, — ответил Белоцветов и сделал предупредительный знак рукой. — Итак, похоже на то, что зло первично, как материя, добро же вторично, как сознание, а вовсе не наоборот, Именно что сначала было никакое не слово, а простейшее зло, которое лило воду на мельницу эволюции, прости за идольский оборот. Именно что не ангел опустился до дьявола, а дьявол ангелизиро- вался, так сказать. Именно что, вкусив от древа познания, Адам с Евой возвысились, а не пали, хотя это возвышение дорого стоило их потомкам. Именно что не Каин был первоубийцей, но Авель первым альтруистом, причем альтруистом из самых простецких соображений, поскольку для того, чтобы предупредить покушение Каина, нужно было искать дубину. Но сейчас не об этом речь; сейчас речь о том, что много тысяч лет тому назад из зла как–то вылупилось добро. Но вот тут начинается самое темное место: зверь полюбил добро. Наверное, он полюбил его потому, что изредка становился его объектом. А полюбив добро, наш зверь полюбил себя, ибо, будучи объектом неукротимого зла, себя можно только ненавидеть и презирать, в то время как, будучи объектом добра, не полюбить себя попросту невозможно, Вот тут–то в звере и проклюнулся человек, даже, точнее сказать, личность, поскольку любящее себя осознает себя во времени и в пространстве, чем мы, собственно, и отличаемся от прочих дыханий мира. Стало быть, человек — это дитя добра. Отсюда и та самая идея личности, которой руководствуется эволюция человека: идея личности есть добро…

Ближе к финалу этого монолога, то есть в течение последних по- лутора–двух минут Чинариков что–то пристально разглядывал правую белоцветовскую туфлю, и поэтому Белоцветов вынужден был прерваться; он прервался, немного помолчал, а затем спросил:

— Ты чего это, Вась, разглядываешь мою обувь?

Чинариков ответил:

— У тебя на правом ботинке дырка.

— Где? — до забавного живо заинтересовался Белоцветов и тоже начал разглядывать свою туфлю.

— Да не здесь, а на подошве, — подсказал ему Чинариков, — у носка!

— Действительно дырка, — произнес Белоцветов, слегка поковырял ее пальцем и стал продолжать. — Ну так вот, дело кончилось

тем, что из природы вышло, так сказать, двоякое существо; с одной стороны, это существо было носителем рационального зла, которое досталось ему в наследство от зверя, а с другой стороны — добра, качества еще неслыханного, надприродного, которое вылупилось из зла только по той причине, что человек прямоходящий начал соображать. Тут–то все и началось! Поскольку образовалось противостояние качеств совершенно нового уровня, то и дальнейшее развитие пошло уже на уровне совершенно ином, на уровне человеческой жизни и истории человечества, то есть тут–то все и началось: индульгенция, самопожертвования, войны, толстовство, национал–социализм, супружеские измены. Но это по крайней мере понятно, потому что в человеке и человечестве заложено все, потому что сегодня я могу подобрать на улице бродячую кошку, а завтра украду у соседа веник, потому что огромное большинство людей суть люди не добрые и не злые, а одновременно и недобрые и незлые.

— Слушай, профессор, — перебил его Чинариков, — а не пора ли нам спать?..

— Погоди ты со своим спаньем! Ты лучше посмотри, какая получается ерунда: если человек есть носитель рационального зла, то что же заставляет его мазать дверные ручки какой–то дрянью?

— Опять двадцать пять! — лениво возмутился Чинариков.

— Нет, наверное, трансцендентальный злодей все же попросту сумасшедший, и его следует лечить как заурядного психопата.

На этих словах в чинариковскую комнату постучали.

Чинариков с Белоцветовым переглянулись, как бы спрашивая друг друга, кого это несет в такой поздний час, затем Василий сказал «войдите», дверь отворилась, и на пороге показался участковый инспектор Рыбкин. Почему–то на Чинарикова его появление произвело такое сильное действие, что он резко поднялся из–за стола и при этом свалил на пол металлическую вазу с водой и совершенно высохшей веточкой иван–чая.

— Ну что, товарищи, — сказал Рыбкин, — теперь вы убедились, что торопиться нужно только при ловле блох?

— Не понял, — с мрачным выражением сказал оелоцьстио.

— А чего тут особенно понимать — нашлась ваша старушка, вы тут мне истерики закатывали, а она нашлась.

— Вот это да! — воскликнул Чинариков. — А мы уже не знали, что и подумать. Спасибо вам, товарищ Рыбкин, за приятную информацию…

— Погодите, погодите, — остановил его Рыбкин. — Разве вы сами гражданку Пумпянскую не видели?

— Не видели… — сказал Белоцветов. —• И вообще, с чего вы взяли, что наша старушенция объявилась?

— Вот это да, — проговорил теперь уже Рыбкин. — А я иду сегодня по черной лестнице часов так около десяти — это я ходил в двадцать вторую квартиру, потому что там у них опять приключилась драка, — и вдруг гляжу: у Пумпянской в комнате горит свет!.. Ну я и подумал, что старушка нашлась и зря некоторые товарищи закатывали истерики.

— А что мы, в самом деле, гадаем: нашлась старушка, не нашлась старушка… — сказал Чинариков. — Пойдемте поглядим!

Все трое вышли в коридор, наполнив засыпающую квартиру тревожным гулом шагов, и, явившись на кухню, остановились напротив комнаты Пумпянской, которую давеча опечатала разбитная девочка Вострякова; бумажка с печатью была на месте.

— Гм… — задумчиво промычал Рыбкин.

Затем он отколупнул бумажку и толкнул створку двери: увиделся черный квадрат воздуха, от которого пахнуло уже чем–то мертвенным, во всяком случае нежилым.

— Чудные дела твои, господи, — заметил Чинариков. — Не иначе как опять нас привидение посетило.

— Насчет привидений это вы бросьте, — назидательно сказал Рыбкин. — Какой, понимаете, субъективный идеализм!..

С этими словами он вступил в комнату Пумпянской, зажег свет и внимательно огляделся: все здесь было по–прежнему и вроде бы ничего не указывало на противозаконного посетителя; вообще такое складывалось впечатление, что комната Пумпянской пустовала не один год.