Новая московская философия
Шрифт:
— Откуда мы с тобой знаем, что у него на уме; может быть, у него как раз марксистско–ленинская философия на уме?
Чинариков нехорошо улыбнулся и предложил:
— Это можно легко проверить. Давай пойдем к нему и спросим: «А скажи–ка, братец, что у тебя на уме?»
На лице у Белоцветова проскочила легкая нерешительность, но в следующее мгновение он согласно кивнул Чинарикову, и они вышли из комнаты в коридор.
Поскольку в двенадцатой квартире Пумпянская испокон веков отвечала за электричество, никто из жильцов не удосужился зажечь свет, и в коридоре было темно, как зимним утром, часу
Увидев тень, Чинариков с Белоцветовым оторопели и оба застыли в неловких позах. Прошло, может быть, с полминуты, прежде чем Чинариков взял себя в руки и спросил не то чтобы своим голосом:
— Вы кто будете–то, товарищ?..
— Я? — переспросила тень вполне по–земному. — Ну, положим. Душкин Иван Иванович. Еще вопросы есть?
Чинариков сказал:
— Есть.
— Примерно в то время, как Белоцветов с Чинариковым договорились до идеи всечеловеческого родства, двенадцатая квартира мало- помалу начала просыпаться. Зашумела вода в ванной комнате и туалете, бодро загремела на кухне посуда, послышались шаги, кашель, поскрипывание дверей. Когда в стороне Солянки над кособокими крышами взошло солнце и ударило в окна светом нежно–розового оттенка, какой бывает на шляпках у сыроежек, в кухне уже присутствовали Лев Борисович Фондервякин, который, пристроившись у окна, пил молоко из синей кружки с золотым ободком, почему–то прозванной им бокалом, Генрих Валенчик, который лепил какие–то особенные пельмени, Вера Валенчик, которая за ним наблюдала, Анна Олеговна Капитонова, которая жарила яичницу у плиты, Митя Началов, который не делал решительно ничего, и Юлия Голова, которая курила, сидя на табурете.
Фондервякин ни с того ни с сего сказал:
— А чемпион мира по шахматам Анатолий Карпов — филателист.
— Ну и что? — спросила его Юлия Голова.
— Ничего, Просто филателист.
— Я буду искренне говорить, — вступил в разговор Валенчик, — по мне, что филателия, что шахматы— все едино. Я что имею в виду? Я имею в виду, что чемпион мира по шахматам с гуманистической точки зрения — это то же самое, что чемпион мира по стоянию на башке. А с ним носятся как я не знаю с чем, как французы с Наполеоном. Вот, скажем, петух — тоже интересная игра, но вы представляете себе чемпиона мира по петуху, с которым все носились бы, как французы с Наполеоном?
— Все–таки, Генрих, дикий ты человек! — провозгласил Фондервякин. — Ведь шахматы — это не просто игра, это, так сказать, умственное искусство,
— Искусство я попрошу не трогать, — нервно сказал Валенчик.
— Ты, Генрих, только, ради бога, не волнуйся, — сказала Вера. — А то на тебе лица нет.
— Ну почему? — вступил Митя. — Очень даже есть, и не просто лицо, а лик. Вы, Генрих Иванович, когда сердитесь, то у вас делается прямо царственное лицо,
Генрих Валенчик расслабился и сказал:
— Ты знаешь, Дмитрий, мне тоже иногда кажется, что лицо у меня необычное, какое–то не такое. Особенно если сравнивать со старорежимными физиономиями, так сказать, царской еще чеканки. Вот видел я вчера у Петьки фотокарточку какого–то допотопного мужика — ну, олигофрен по сравнению со мною, полный олигофрен!
—
— Повторяю: обыкновенная фотокарточка, на ней — мужик в форме, а физиономия, как говорится, кирпича просит. Она еще была порвана на четыре части и скотчем склеена кое–как…
Как раз в эту минуту Чинариков с Белоцветовым увидели в темной прихожей тень.
Чинариков спросил странного посетителя:
— А как ты, Ваня, сюда попал?
— Так я же первостатейный слесарь, — лукаво ответил тот, — передо мной все двери открыты, как перед песней.
Глаз уже приноровился несколько к темноте, и Белоцветов узнал давешнего слесаря, который взламывал дверь Пумпянской.
— Я вам звонил, звонил, ни одна собака не отпирает! — добавил слесарь. — Пришлось употребить свое редкостное искусство…
— А сколько ты раз звонил? — спросил его Чинариков и выразительно кивнул Белоц1етову.
— Двадцать четыре раза по три звонка.
— Тогда понятно. Три звонка — это Пумпянской, у прочих на три звонка ухо не реагирует, как, скажем, на ультразвук.
— Будем иметь в виду. Ну, я пошел смотреть освободившуюся жилплощадь.
— А на каких это основаниях? — остановил его Белоцветов.
— Официально оснований нет никаких, но если комната мне понравится, я с вами, товарищи, поживу. Еще вопросы есть?
Белоцветов с Чинариковым промолчали, а слесарь равнодушно прошел между ними и скрылся за поворотом.
— Фантастика какая–то, честное слово! — прошептал на одном выдохе Белоцветов. — И как только я этого слесаря вычислил, не пойму. Ведь я с полчаса тому назад так, помнится, и сказал: «…а может быть, есть какой–нибудь Иван Иванович Душкин, который нашу старуху и укокошил»! Ты тоже хорош, ну почему ты мне не открыл, что у вас в ЖЭКе имеется такой слесарь?
— А я и не знал, что он Душкин Иван Иванович! Его у нас все попросту называют: слесарь Ваня и слесарь Ваня…
— Нет, ну я–то каков провидец! — сказал Белоцветов, блестя глазами. — Прямо в самое яблочко угодил! И ты знаешь, что я тебе скажу: он нашу старушку и укокошил. Отпер отмычкой входную дверь, проник в комнату Александры Сергеевны, тюкнул ее по темечку чем–нибудь и через черную лестницу уволок…
— Только в тот вечер он приходил дважды, — поправил Чинариков. — Сначала он столкнулся с Юлькой и дал, наверное, стрекача, а чуть позже явился снова.
— В общем, если Юлия его разглядела и ее описание совпадет с приметами Душкина, то, значит, он Пумпянскую и убил!..
Чинариков постучал указательным пальцем в дверь Юлии Головы. Приглашения не последовало, но они вошли.
В комнате, убранной на современную ногу, то есть украшенной очень большим ковром, занимавшим почти всю торцовую стену, напольной лампой под шелковым абажуром, двумя низкими креслами на колесиках и того рода твердой мебелью, в которой есть что–то антигуманное, канцелярское, во всяком случае слишком геометрическое, хозяйки они не застали, а застали всю квартирную молодежь. Петр Голова был привязан бумажным кордом к ножке стола и смотрел исподлобья, на шее у него почему–то висело легкое махровое полотенце. Напротив Петра спиной к двери сидели на стульях Любовь и Митя.