Новая Орда

Посняков Андрей

Стараясь не расплакаться – что толку в слезах, здесь, в Орде, этим никого не разжалобишь? – Мара вбежала в свою каморку под лестницей, в которой даже и ложа-то не было – не помещалось, девушка спала на полу, на циновке. Вот и сейчас невольница улеглась точно так же, как и всегда – на бок, подогнув ноги. И, даже успокоившись, долго не могла уснуть – все думала об услышанном. Напрасно ее считали дурой! Татарскую речь она давно уже понимала прекрасно, только не показывала, да и с кем было говорить по душам? С евнухами или с этими напыщенными гусынями – ханскими женами? Другие рабыни тоже не выказывали – и не вызывали – симпатии, во дворце каждый был за себя, предательство и интриги цвели пышным цветом даже среди слуг, иначе

просто не выжить. Вот и Мара ни с кем не сошлась за два года позорного и унизительного рабства, никто не сказал ей ни одного доброго слова… Разве что слепая сказительница – старая Гаиде, так и та днем большей частью спала, похрапывая где-нибудь в закутке. Да, с Гаиде можно было поговорить… нет, не поговорить – послушать. Старуха много чего знала и прекрасно умела рассказывать – недаром когда-то считалась лучшей сказительницей.

Вздохнув, невольница перевернулась на другой бок и вздрогнула, услыхав чьи-то крадущиеся шаги. Словно кто-то замыслил худое и не хотел, чтобы его заметили. Девушка напряглась, привстала: ага, шаги затихли прямо перед завешивающей каморку циновкой. Что хочет эта неведомая ночная тень? Зачем явилась? Закусив губу, Мара сжала кулаки…

– Эй, проснись, дева, – негромко прошептали за циновкой. – Подвинься, говорю тебе, и пусти-ка меня к себе.

– Бабушка Гаиде? – узнав, удивленно промолвила рабыня.

– Тсс!!! – цыкнула старуха, едва уместившись в каморке, и, приложив палец к губам, зашептала: – Тихо, дева, тихо! Вот что скажу тебе: беги, немедленно беги отсюда. Через задний двор, мимо старого птичника – там нет никакой стражи.

– Бежать? – Мара непонимающе моргнула. – А что, в Сарае есть куда бежать?

– Даже если и некуда! Это лучше того, что тебя ждет, – пригвоздила сказительница. – Конечно, если ты хочешь, чтоб тебе выкололи глаза и отрезали язык – пожалуйста, оставайся.

– Глаза? Язык?! – с ужасом переспросила девушка. – За что меня так? Что я такого сделала?

– Слишком много узнала, хе-хе, – старуха зябко потерла ладони. – Либо кто-то думает, что могла узнать. Я все сказала, дальше – решай.

Сказительница выползла из каморки на коленях. Кряхтя, поднялась на ноги, шаркающие шаги ее вскоре затихли за углом.

Ей выколют глаза? Отрежут язык? А запросто! Здесь, в ханском дворце, еще и не такое проделывали… как с тем пареньком, которого сварили в котле! Спасибо бабушке Гаиде, предупредила.

Приняв решение, юная рабыня уже ни капли не сомневалась – да, бежать, хоть и некуда, и любой ее может выдать – ту все же есть хоть какой-то шанс, пусть даже очень маленький, здесь же – нет никакого. Стать слепой и немой куклой – ну уж нет! Хотя она и так кукла… как все невольники.

Скользнув во двор, девчонка взглянула на полную луну и, закусив губы, прокралась садом – не по широкой аллее, хорошо просматриваемой со стен стражниками, а по траве, за деревьями, чувствуя восхитительный запах роз… вдруг смешавшийся с другим, менее приятным, запахом помета домашней птицы.

Старый птичник. Колючие, царапающие кожу кусты, узкий проход, едва-едва протиснуться, а дальше, за птичником никакой стены вообще не было – там начинался город: стояли дома, высокие заборы, за углом, у мечети, журчал красивый фонтан.

Жадно напившись, беглянка уселась за деревьями – отдышаться да подумать – куда же дальше? Лучше всего, наверное, в гавань – попроситься на любой, уходящий куда угодно, корабль. Возьмут? Мара хмыкнула – конечно, возьмут. Она же вроде красивая… правда, отощала, но грудь хорошая, налитая – понравится любому кормчему или купцу. Возьмут! О какой-то девичьей чести речь сейчас не шла, давно уже не осталось никакой чести – у рабыни-то? У наложницы? Господи-и-и – за что такая судьба? Мара, наверное, давно б наложила на себя руки, кабы не знала – это самый страшный грех. Так еще на родине, во владимирской земле, говорил батюшка, отец Никодим. А еще говорил, что Господь велел терпеть, вот Мара и терпела, хоть иногда и казалось, что мочи вообще нет. И тогда невольница старалась не думать ни о чем,

гнать из головы любые мысли, превратившись в живую куклу – без мозгов в рабстве живется легче. Поела, попила, сильно не избили – уже хорошо, а если еще за день ни тычка, ни пощечины – так это вообще повод для веселья. О, гнусная и грустная рабская жизнь. А вообще, наверное, очень многие люди любят быть куклами – притулиться к боярину, к князю – записаться в закупы, в рядовичи, даже в холопы – это из свободных-то! – лишь бы не самим, лишь бы кто-то другой за них отвечал. Сама Мара-Марфа раньше так вот и жила – с батюшкой-закупом, пока не налетели татары – не упас и боярин, порубили всех, усадьбу разграбили и сожгли, а ее – не одну, с другими девами да отроками – в полон угнали. Тут же сразу девичью честь и порушили… не у нее одной. Потом издевались, били, продали вот в Сарай, купил ханский управитель – и стала Мара куклой. А сейчас удивлялась – оказывается, не навсегда, оказывается – как это славно, самой все за себя решать, без чужого дяди! Сейчас, в эту душную ночь, с бархатно-черным, усыпанным желтыми звездами небом, Мара вдруг вновь ощутила вкус жизни, ощутила остро, как никогда. Сейчас она жила сама! Сама действовала, сама все решала – и от этого решения зависела ее жизнь. Ошибешься и… И от этого становилось сладко! Свобода, оказывается, и вправду пьянит, даже вот такая свобода. Ладно! Значит – в гавань. Теперь главное – не попасться на глаза ночной страже.

Обогнув мечеть, беглянка на миг замерла в тени минарета – слишком уж ярко светила в небе луна, а откуда-то из-за угла донеслись приглушенные голоса и смех. Стражники! Кому еще и быть-то?

– Э, Ахмет, наши тюфяки ничуть не хуже урусских! Есть у меня один знакомый пушкарь, он из бронзы льет – это самое лучшее, когда из бронзы.

– Почему, дядя Хасан? – Второй голос явно принадлежал молодому парню.

– А потому! Те, что из железных полос сварены иль отлиты из чугуна – рвутся иногда, разлетаются вместо выстрела на куски – губя всю обслугу. Иное дело – бронзовые, у тех сначала вздутие появляется – значит, пора ствол менять! О том всякий пушкарь знает.

– А-а-а…

Действительно – стражники. Трое. Один с седой бородой, видимо – старший, и два молодых, совсем еще юноши. Слушают старшего, аж в рот глядят. Это хорошо, что не по сторонам. Мара вжалась в стену.

Стражники, как назло, остановились на небольшой площади при мечети – совсем рядом! Все в одинаковых коротких кольчугах с зерцалами, в круглых небольших шлемах, при саблях, при бердышах. Постояли, поговорили… Ху-у-у… Ну, наконец-то ушли.

Девушка перевела дух и неожиданно для себя усмехнулась – надо же, ордынские пушкари не хуже русских! Русских…

«Так русские же здесь, в Сарае, они и Джелала-ад-Дина разбили, и Едигея помогли прогнать!» – ожгла огнем мысль.

Ну да, про них и хан со своими везирами говорил, да Мара особенно не вникала, потому как была тогда куклой – поняла только, что грозит русским ратникам большая опасность – хан их перессорить хочет, а потом поодиночке разбить. И гнать до самой Руси-матушки, вновь набегом пройтись!

Вот куда сейчас и надо-то. К своим, к русским людям! Только вот как их разыскать, где? Эх, надо было б раньше, во дворце-то, поинтересоваться, расспросить хоть кого-нибудь, словно бы невзначай – сумела бы, ведь не дура, но… куклой была, чего уж теперь говорить.

Значит, все равно – в гавань, там народищу много, там попробуй найди. И про русских узнать можно.

Девушка улыбнулась – понравилось ей думать да за себя все решать – и, подмигнув унылой ордынской луне, быстро зашагала к реке, к Волге.

Айдар-бека Азат заметил еще издали, когда возвращался из – стыдно сказать! – майхоны. Князь послал к майхонщику Федьке Утырку за фряжским вином, очень и очень вкусным. Так все говорили, но Азат-то вина не пил – разве правоверному можно? Только в военном походе или в лечебных целях – для поправки здоровья, заживления ран и всего такого прочего. Вот и нес отрок тяжелый кувшин без всякого любопытства – даже не тянуло попробовать – грех.