Новая родня
Шрифт:
— А в лес сведешь послушать, как поют птицы?
— Конечно, чего же…
Они дошли до лодки, и пограничник долго усаживался, ощупывая ее борта, уключины, скамьи.
— Что за система? — спросил он.
— Рыбацкая плоскодонка для завоза и выброса невода, по-нашему — завозня, — ответил Панас c точностью капитана.
— Так, буду знать, — поглаживая ладонью нагретое дерево, сказал пограничник, — придется приучаться жить на ощупь.
«Какой же он несчастный, — взглянув на него, подумал Панас. — А если бы вот так и я?»
Пока
— Ничего! — сказал им Панас. — Мы немного
отстанем… вы только садитесь в челнок!
— Ладно, — кивнул Мика.
Военврач, оказывается тоже решил плыть в Курмыши. И, увидев легкий челнок, сказал:
— Чудная лодочка — душегубочка… Давно мечтал на такой прокатиться. А ну-ка, юнга, примите на борт.
Р-раз — и уселся, оставив Мику в большой ладье.
Дед Аким сел на корму завозни, оттолкнулся, и поплыли, провожаемые чуть не всем населением госпиталя.
Некоторое время плыли молча, под щебет птиц на кустах и деревьях, под крики пролетных гусиных стай. Слепой пограничник, наклонившись, слушал, как журчит вода под кормой лодки. Галинка плела венки и, бросая, следила, как они убегают прочь…
Панас молчал, соображая, как бы ему выручить ребят.
А ребята молчали, подавленные.
— А вы только прокатиться или как? — спросил наконец Юка своего неожиданного напарника.
— Нет я по делу в Курмыши, за кожей ваших самоотверженных девчонок.
— Ой, живьем сдирать будете? — поежился Юка.
— А мертвая кожа годится лишь на сапоги… — усмехнулся врач, — только живое родит живое…
Когда подплывали к Курмышам и лодки близко поравнялись, Мика шепнул Юке:
— Вот высадим людей, а сами в лодку — и пошел.
— Не, — кивнул головой Юка, вначале посмотрим, вытерпят ли девчонки, когда с них кожу будут сдирать!
— Да ну их!..
— Нам это необходимо. Поучимся, как быть стойкими…
— Ладно, — согласился Мика.
Признаться, его тоже заинтересовала предстоящая необыкновенная операция. Ради этого стоило денек подождать.
СЛЕПОЙ С ПОВОДЫРЕМ
Первым движением Мики, как только завозня ткнулась носом в берег, было схватить Галинку и, посадив ее на закорки, броситься вдоль по улице к. своему дому. Но Галочка резво выскочила сама. А его удержал за руку слепой.
— Проводи меня по улице, только медленно, я хочу послушать, как живет мирная деревня…
И вот они пошли— слепец с поводырем. Вдали прыгала, разминая соскучившиеся ноги, Галинка, а Мика, идя с пограничником, считал каждый шаг. Сколько же их до дому?
Наверное, тысяча!
Его так и разбирало от нетерпения. Но вдруг он подумал: «А если мой отец вот так? Ой, сколько же ему надо шагать на ощупь, чтобы прийти к своим!»
Он оглянулся на ослепшего пограничника, а в сердце так и
Тот шел и прислушивался, как поют петухи, кудахчут куры, свистят и щебечут скворцы на скворечниках, взлаивают собаки, кричат задравшиеся ребятишки, а в кузнице на другом конце деревни позванивают молотки по железу. И на лице слепого блуждала улыбка.
И от этой улыбки на сердце Мики становилось хорошо.
Так он вел, вел и привел слепого к своему крыльцу.
Мать, увидев военного, отшатнулась, как от привидения. И, словно защищаясь, схватила и подняла перед собой Галинку. И начала целовать ее без слов. А слепой стоял и слушал.
— Да что же вы, проходите в избу! — задохнувшись, выговорила наконец Марфа. И, опустив девочку на пол, отворила дверь, приглашая военного, который на минутку показался ей Григорием, появившимся невесть откуда. — Вот молочка, вот яичек я наварила, еще теплые, — говорила она, указывая место за столом. И со страхом наблюдала, как военный, не выпуская руки мальчика, входит в ее жилье, обшаривая притолоку, стены, лавку…
Она схватилась за грудь, чтобы удержаться от плача, но это ей не удалось. И слепой, услышав, сказал:
— Не надо, это не худшее горе…Я жив…
— А мой там пропал без вести! Без вести!
— Не надо отчаиваться, для своих я тоже без вести пропавший, как и они для меня…
— Как же это?
— Так, они остались там у фашистов… Что может быть хуже?
Пограничник опустился на лавку, а Марфа, подвигая ему печеную картошку, яички, сваренные вкрутую, кружку молока, не могла оторвать взгляда от пустых глазниц, скрытых темными очками. И думала: «Бедный, несчастный, как же он теперь жить будет?» Но тут же говорила себе: «А если бы мой Григорий таким вернулся? Да разве бы мы не прожили? Разве бы не ласкали, не берегли нашего героя?»
Ну, и конечно, на всякий случай спросила отвоевавшегося солдата:
— А не встречался ли вам на войне мой воин Учайкин Григорий Осипович?
— Нет, хозяюшка, не встречал такого. Я в пограничных войсках комиссаром служил, а он, наверно, из запаса?
— Да, бригадиром здесь в колхозе был. Пошел сразу после объявления по радио. Вместе со всеми проводила.
— А я в тот день уже сраженным лежал. Война захватила меня на передовой заставе. Все бойцы ее погибли в неравном бою. Меня, тяжело раненного, колхозники нашли в окопе и спасли…
— И как же не повезло вам: значит, первые вражеские пули пришлось в свою грудь принять!
— Таков уж долг пограничников.
— Что же дальше-то будет?
— А дальше все, как исстари было, со времен нашествия на нас хазар, печенегов и половцев. Нападет внезапно враг, побьет нашу пограничную стражу, потеснит передовые полки и кажется ему — победил. Но встает на защиту родины весь народ, выходят на бой главные силы нашего войска — и пропал захватчик, как швед под Полтавой!
— А Гитлер-то, говорят, под Москвой стоит.