Новая Россия в постели

Тополь Эдуард Владимирович

рейтинг стран с лучшими любовниками (согласно опросу респондентов в 14 развитых странах:

первое место — Франция (48%)

второе место — Италия (44%)

третье место — США (38%)

двенадцатое место — Южная Африка (11%)

тринадцатое место — Россия (9%)

последнее место — Польша (7%)

лучшими в мире любовниками считают себя:

испанцы (90%)

американцы (89%)

французы (70%)

русские (61%)

самый желанный мужчина:

в России — Брюс Уиллис

в США — Том Круз

в среднем в 14 развитых странах — Том Круз

самая желанная женщина:

в России — Шарон Стоун

в США — Памела Андерсон

в среднем в 14 развитых странах — Деми Мур

лучшие любовники в мире (согласно сводному рейтингу качества секса, определяемому исходя из удовлетворения партнера,

продолжительности полового акта и интенсивности половой жизни):

первое место — Франция

второе место — США

восьмое место — Россия

Часть третья

В любви

ЛЮБВЕОБИЛЬНАЯ, или 26 ЛЕТ ИЗ ЖИЗНИ РУССКОЙ ЖЕНЩИНЫ (Опыт сексуальной биографии)

Прошлой зимой я угодил на больничную койку в одну из московских больниц. Не буду описывать ее блокадную нищету — западному читателю все равно этого не представить, а российскому и без меня все известно. Скажу только, что даже мне, довольно популярному писателю и иностранцу, были постелены рваные простыни и дырявые наволочки — иных теперь в российских больницах просто нет, белье тут не обновляли с тех пор, я думаю, как я эмигрировал из СССР. Заодно исчезли и больничные халаты, тапочки, посуда, лекарства — нынче каждый больной все приносит с собой, даже аспирин. (Впрочем, туалетной бумаги, помнится, не было и при советской власти, так что на этот счет у меня претензий к российской демократии нет.)

И вот пока с разных концов Москвы друзья свозили мне еду, простыни, тарелку, ложку, кружку, халат, одеяло, обогреватель и прочие бытовые аксессуары, а врачи совещались, делать мне операцию или нет, и полулитровыми шприцами черпали из меня кровь на анализы, я в свободное от уколов время слонялся побольнице, заводя знакомства с медсестрами, юными врачами-стажерами и обитателями соседних палат. Вскоре я уже знал, сколько зарабатывают больничные медсестры ($35 в месяц) и врачи ($120) и удивлялся уже не нищете, в которой пребывает российское здоровье, а тому, что на эти деньги больницы все-таки функционируют, врачи и медсестры ежедневно приходят на работу и даже — что самое поразительное — лечат, лечат людей! Чуть позже выяснилось, что все они, медики, сами-то выживают, только работая в две-три смены и в разных местах. Даже главврач реанимационного отделения, помимо своей прямой работы, вынужден через два дня на третий дежурить по ночам в других больничных корпусах.

Собственно, из-за этого врача, назовем его Николаем Николаевичем, я и начал свой рассказ. Мы с ним сдружились во время моей бессонницы и его ночных дежурств, а потом выяснилось что он и книжки мои читал, и даже принес однажды из дома пару моих романов, чтобы я его папу автографом уважил. И вот, пользуясь этим его расположением, стал я все чаще и чаще проникать за дверь с суровой надписью «РЕАНИМАЦИЯ. ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН» и все большее время проводить в кабинете Николая Николаевича, стараясь выспросить его о каких-нибудь интересных медицинских случаях и подробностях работы врача-реаниматора. Пограничные состояния между жизнью и смертью всегда захватывают читателя, и я хотел выудить из Николая Николаевича такой сюжетец, чтобы нанизать бытовую больничную реальность на шампур борьбы реаниматоров за жизнь какого-нибудь смертельно раненного бандита, вора в законе, нового русского или, на худой конец, следователя МУРа. Захватывающая тайна глобального значения, которую может унести с собой в могилу умирающий бандит, или нити очередного кремлевского переворота уже мерещились мне в холодных коридорах и палатах реанимационного отделения, под ночные стоны и кашель больных, лежащих под капельницами и освещенных багровыми бликами все того же табло «РЕАНИМАЦИЯ».

Нужно сказать, что Николай Николаевич весьма неохотно поддавался моим расспросам, объясняя, что в реанимацию больных доставляют прямо из операционной, и они, как правило, еще под наркозом, а потом, даже отойдя от наркоза, так слабы от потери крови, что им не до разговоров. И врачам не до биографий пациентов, им хотя бы успеть с историями болезней ознакомиться и с анализами, чтобы не вколоть что-то не то или не туда.

Но

я уже вбил себе в голову создать эдакий крутой больничный триллер и не отставал от Николая Николаевича. Конечно, будь я рядовым пациентом, Николай Николаевич легко пресек бы мои притязания — врачи, а тем паче врачи-реаниматоры не боятся быть резкими ни с кем, даже с писателями. А Николай Николаевич был достаточно молод, всего 32 года, и, видимо, талантлив, раз занимал такую должность, он, я подмечал, уже усвоил присущую юным дарованиям категоричность. Но ни отправить меня в палату, ни даже выпроводить из своего кабинета он не мог, потому что нуждался во мне, нуждался остро, почти смертельно. И все потому, что при первом нашем знакомстве, когда во время ночного дежурства он рассказывал мне об их горестно-нищенском положении («Представляете, у нас даже кардиографа нет, это в реанимации!»), я спросил: «А сколько стоит этот кардиограф?». «Много, — вздохнул Николай Николаевич. — Хороший, швейцарский — тысячу четыреста долларов!» «Хорошо, — сказал я. — Вылечите меня, и я куплю вам этот кардиограф». «Да что вы?!» — не поверил своим ушам Николай Николаевич. «Запросто, — сказал я. — Во-первых, я, как иностранец, все равно должен оплатить свое пребывание в больнице, только деньги эти уйдут в бухгалтерию и растворятся неизвестно где и на что. А так у вас будет кардиограф. И во-вторых, пусть это будет такой почин — может, у вас после меня какой-нибудь настоящий богач будет лечиться, вы ему скажете: «Вот нам Тополь кардиограф подарил!», а он, как русский человек, захочет, конечно, переплюнуть иностранца и подарит вам что-то покруче».

И теперь Николай Николаевич, помимо своей работы, занимался переговорами с какой-то фирмой о доставке швейцарского кардиографа, платежными документами, растаможкой и т.д. и т.п., и деваться ему от меня, благодетеля, было, конечно, некуда. Хотя, наверно, рано или поздно я все-таки нарвался бы на запрет главврача больницы пускать меня в реанимацию, но тут во всю эту историю вмешалась моя жена. Она атаковала меня телефонными звонками из Нью-Йорка, она мобилизовала на эти звонки моих американских и канадских друзей-врачей, и все они в один голос стали требовать, чтобы я ни в коем случае не оперировался в России, а немедленно, даже с трубкой в пузе, летел в Нью-Йорк, в лучшую у нас в Америке больницу «Маунт-Синай воспитал», где меня уже ждет знаменитый хирург. И на третий день этой атаки я сказал своим московским врачам:

— Знаете что, дорогие? Я бы ни за что не лишил вас удовольствия распороть мне брюхо, но у каждого из вас есть жена, и представьте себе на минутку, что меня ждет, если ваша операция будет не совсем удачной. Мне потом всю оставшуюся жизнь слышать каждую ночь только одну фразу: «Я же тебе говорила оперироваться в Нью-Йорке!»

Врачи рассмеялись, но ярче других осветилось лицо Николая Николаевича — он понял, что завтра-послезавтра избавится от моих докучливых вопросов и беспардонных визитов в святая святых больницы — реанимационное отделение.

И вот настал день отлета — я подписал документ, что выписываюсь из больницы на свой страх и риск, получил на руки копию истории своей болезни и анализов, запас шприцев, антибиотиков и лекарств на случай какого-нибудь эксцесса во время полета и зашел к Николаю Николаевичу проститься. И первое, что мне бросилось в глаза — на его обычно чистом, даже как бы стерильном письменном столе стояла пепельница с окурками (за это курение я его постоянно журил), а рядом с этой пепельницей лежал какой-то пакет, завернутый в плотную бумагу и оклеенный вдоль и поперек липкой медицинской лентой.

— Так! — сказал я с укором. — Опять вы курите! Вы же мне обещали…

— Подождите, — перебил Николай Николаевич. — Присядьте.

— Спасибо. Я всего на минуту. Проститься. Меня ждет машина.

— Ничего… — Николай Николаевич нервно выбил сигарету из пачки, чиркнул спичкой и закурил, хотя никогда прежде не позволял себе этого в моем присутствии, зная, что я не выношу табачного дыма.