Новая земля (Новь)
Шрифт:
Было совсмъ тихо въ мастерской. Ойэнъ отпилъ изъ своего стакана. Художникъ Мильде сидлъ и счищалъ какое-то пятно на своемъ костюм и ровно ничего не понималъ; онъ протянулъ свой стаканъ журналисту, чокнулся съ нимъ и шепнулъ:
"За твое здоровье!"
Фру Ханка первая заговорила:
"Да, да, Ойэнъ, какъ вы это все понимаете, какъ дрожитъ то, что вы пишете! Кипучее молчаніе народа. — Я слышу это и понимаю. Я нахожу, что это очень хорошо".
Вс согласились съ этимъ, и Ойэнъ былъ тронутъ. Радость очень шла къ его молодому лицу.
"Это только настроеніе", — сказалъ онъ.
Ему бы очень хотлось услышать особое мнніе
"Но зачмъ вы выбрали такую тему? Я хочу сказать — стихотвореніе въ проз? Да, да, это очень хорошо".
"Это, собственно говоря, мое настоящее призваніе", отвчалъ Ойэнъ. "Романы у меня не выходятъ; у меня постоянно выходятъ стихи. Да, съ рифмой, или безъ нея, но всегда стихи. Послднее время я даже не пишу рифмъ".
"Чмъ выражается, собственно говоря, ваша нервность?" спросила фру Ханка своимъ мягкимъ голосомъ. "Вдь это очень грустно, вы должны теперь непремнно позаботиться о томъ, чтобы выздоровть".
"Да, нужно попробовать. Напримръ, у меня бываетъ иногда такое чувство, какъ-будто что-то содрогается во мн, дрожитъ, почти раздираетъ меня. Я не могу ходитъ по коврамъ, потому что, если я что-нибудь уроню, то снова не найду. Никогда я не слышу, что оно падаетъ, и мн не приходить въ голову искать его. И оно такъ и лежитъ. Можете вы себ представить что-нибудь боле невыносимое, чмъ то, что оно тамъ лежитъ, и вы оставляете его тамъ лежать. Меня всегда мучаетъ, когда я ступаю на коверъ; я собираюсь съ силами, кладу руки въ карманъ; я пристально смотрю на пуговицы своего костюма, чтобъ ни одну изъ нихъ не потерять, и я нсколько разъ оборачиваюсь, чтобы видть, не потерялъ ли я чего-нибудь. Потомъ есть еще другія вещи, мучающія меня; странныя, навязчивыя мысли мучатъ меня. Я ставлю стаканъ съ водой на самый край стола и мысленно держу пари съ кмъ-нибудь, пари на громадныя суммы. Тогда я начинаю дуть на стаканъ; если же онъ падаетъ, то я проигралъ, проигралъ такую большую сумму, что я на всю жизнь банкротъ, если же онъ устоитъ, то я выигралъ и могу себ купитъ гд-нибудь на Средиземномъ мор дворецъ. То же самое бываетъ со мной, когда я поднимаюсь по незнакомымъ лстницамъ; если шестнадцать ступеней, — я выигралъ, если восемнадцать — проигралъ. Кром того, иногда появляются еще другія, очень смущающія меня обстоятельства; если, напримръ, лстница противъ всхъ ожиданій будетъ имть двадцать ступеней, что тогда я проигралъ, или выигралъ? Но я не уступаю, дло доходитъ до процесса, который я, конечно, проигрываю".
"Да, вы не должны смяться надъ этимъ, это очень плохо. Но это все еще сносно; я приведу вамъ еще нсколько другихъ примровъ. Пусть кто-нибудь въ сосдней комнат будетъ пть одинъ и тотъ же куплетъ какой-нибудь псни и будетъ пть не переставая, безъ остановки, допоетъ до конца и снова сначала, и, скажите пожалуйста, что это васъ не сведетъ съ ума?
Тамъ, гд я живу, есть такой человкъ, портной, который сидитъ, шьетъ и поетъ, и его псни безконечны. Хорошо. Вы этого не выдерживаете, вскакиваете, какъ безумный, и уходите изъ комнаты. Но тутъ вы попадаете на другое терзаніе: на улиц вы встрчаете человка, какого-нибудь знакомаго, съ которымъ вы вступаете въ разговоръ. Въ продолженіе этого разговора вамъ приходитъ въ голову что-то очень пріятное, что вы, можетъ быть, получите нчто, надъ чмъ вамъ хотлось бы подумать и, какъ слдуетъ, имъ насладиться. Но въ то время, какъ вы стоите и разговариваете съ человкомъ, вы забываете это пріятное, забываете совершенно
"Тогда настаетъ боль, страданія. Васъ мучаетъ, что вы упустили это пріятное, тайное наслажденіе, которое вы могли бы имть безъ усилій, безъ всякихъ затратъ".
"Да, это странно. Но какъ только вы попадете въ деревню, въ сосновый лсъ, все это пройдетъ", сказала фру Ханка материнскимъ тономъ.
Мильде поддержалъ ее.
"Конечно, это будетъ такъ. И вспомни насъ, когда попадешь въ свое царство".
"Ты встртишь тамъ Андрея Бондезена", сказалъ журналистъ. "Онъ живетъ тамъ, занимается адвокатурой и политикой. Чортъ бы его побралъ, въ слдующій разъ его наврно выберутъ".
Олэ Генрихсенъ все время смирно сидлъ на своемъ стул, порой спокойно разговаривалъ со своимъ сосдомъ, или же совершенно молчалъ и курилъ сигары. Ему также былъ знакомъ Торахусъ; онъ посовтовалъ Ойэну постить Хардскую темницу, это всего въ четверти мили отъ Торахусъ. хать нужно по вод, по обимъ сторонамъ густой лсъ, а Хардская темница выступаетъ, какъ маленькій блый мраморный дворецъ на опушк лса.
"Откуда ты это все знаешь!" спросилъ Иргенсъ, удивившись, что слышитъ Олэ Генрихсена.
"Я путешествовалъ тамъ пшкомъ", отвчалъ Олэ, немного смутившись. "Насъ было двое, другой былъ товарищъ по академіи. Мы постили Хардскую темницу и получили тамъ молока".
"Поздравляю, господинъ академикъ!" воскликнулъ насмшливо журналистъ.
"А теб непремнно нужно что-нибудь намекнуть", продолжалъ Олэ Генрихсенъ. "Хардскіе Линумы удивительно милые люди; кром того, въ дом тамъ есть еще молодая дочка, въ которую, если ты захочешь, можешь влюбиться".
"Хе, хе. Нтъ, ужъ въ чемъ другомъ можно упрекнуть Ойэна, но дамъ онъ оставляетъ въ поко", сказалъ добродушно пьяный актеръ Норемъ.
"Поздравляю, господинъ академикъ!" снова закричалъ журналистъ.
Олэ Генрихсенъ посмотрлъ на него.
"Ты подразумваешь меня?"
"Ну, конечно, тебя, само собою разумется. Хе-хе! Разв ты не былъ въ академіи? Ну значитъ ты академикъ?"
У журналиста также была разгоряченная голова.
"Я былъ только въ академіи торговли", сказалъ Олэ.
"Да, да, ты лавочникъ, во всякомъ случа. Но этого же не нужно стыдиться. Не правда ли, Тидеманъ? Разв нужно стыдиться того, что ты лавочникъ? Я говорю, что этого не нужно стыдиться, — не правда ли?"
Тидеманъ ничего не отвчалъ.
Журналистъ самымъ глупйшимъ образомъ привязался къ своему вопросу; онъ хмурилъ лобъ и думалъ лишь объ одномъ, какъ бы не забытъ то, что онъ спросилъ. Онъ начиналъ сердиться и требовалъ отвта.
Фру Ханка сказала вдругъ спокойнымъ голосомъ:
"Тише, теперь Ойэнъ хочетъ прочесть намъ свое второе стихотвореніе!"
Паульсбергъ и Иргенсъ сдлали гримасы, но никто ничего не сказалъ. Паульсбергъ даже ободряюще кивнулъ.
Когда водворилась тишина, Ойэнъ всталъ, отступилъ немного и сказалъ:
"Я знаю это стихотвореніе наизусть. Оно называется "Сила любви".
"Мы хали по желзной дорог, по незнакомой намъ мстности, незнакомой для меня, незнакомой и для нея. Мы были чужіе другъ другу: мы никогда раньше не встрчались. "Отчего она такъ молчаливо сидитъ", подумалъ я. И я наклонился къ ней и сказалъ, а сердце мое стучало:
"Что-нибудь васъ огорчаетъ, фрекэнъ? Покинули вы друга тамъ, откуда вы дете, очень хорошаго друга?"
"Да", — возразила она, "очень хорошаго друга".