Новая Земля

Попов Александр

– Какой индюк?
– сразу не заметил Федор Алексеевич лежавшего в канаве Сухотина.
– А-а! Самый праведный и правильный в мире человек напился с Григорием и, как поросенок, валяется в грязи!?

– Совесть у него пьяная, - сердито сказала Галина Селиванова, - а сам он трезвый.

Но Федора Алеексеевича охватило такое чувство восторга, чувство победителя, что он не слышал и не слушал Селиванову:

– Вот гляньте, гляньте на него!
– возбужденно, как-то азартно просил председатель акционерного общества, указывая пальцем на Сухотина.
– Этот праведник всю жизнь учил меня, как жить, сколько он мне попортил крови, сколько написал на меня бумаг в район, прокуратуру,

по всему начальству ходил с жалобами на меня, сколько раз обливал грязью меня и всех вас на собраниях, что тунеядцы, мол, мы, пьяницы, разоряем колхоз, разворовываем общественное имущество. Не давал нам житья! И вот - гляньте на него, бабоньки, гляньте!
– торжествовал Федор Алексеевич и, как ребенок, радовался своему неожиданному открытию; и, казалось всем, если кто-нибудь из женщин сказал бы ему о том, почему Сухотин валяется в снегу, он не поверил бы.

Доярки молчали и усмехались.

– Всегда Сухотин был гордый, гордец, - говорил Федор Алексеевич, - а сейчас и подавно - взобрался на гору и возомнил себя небожителем. Председатель помолчал, сжимая зубы, и сказал: - Не человек он - плесень.

Федор Алексеевич уехал, загрузив пакеты с мясом в багажник.

– Бабы, не окочурился бы Иван Степанович, - сказала самая трезвая, Мария Прохорова, - да Гришка, скот безрогий, чего доброго сдохнет.

Женщины весело, смеясь уволокли старика и Григория в коровник и забросили на сено, потрепав за носы.

– Мычат, - хмуро отметила Мария Прохорова, - значит, живы. А деда, бабы, мы ведь могли и порешить по нечаянности. Ой, страшно! Хотя и не уважаю его, а все страшно убить.
– Она перекрестилась и шепотом прочитала молитву.

5

Старик очнулся не скоро. Приподнялся с сена - словно распухшая, налитая болью голова запрокинулась назад. Старик тихонько застонал и откинулся на спину. Но успел увидеть двух-трех доярок, которые, пьяно покачиваясь, направлялись к выходу с поклажами в руках. В окнах было темно, - наступил вечер. Шаги затихли, и старик понял, что все разошлись по домам. Коровы дремали, с серого низкого потолка лился электрический свет двух лампочек. Рядом с собой Иван Степанович обнаружил скотника Новикова, который начал тонко, с посвистом храпеть. Еще раз приподнялся - удачнее, не бросило, но сильно болел затылок. Посидел, не шевелясь.

В коровнике было парно и влажно; густо пахло скотом, молоком и сеном. Старик любил эти запахи естества и на горе соскучился по ним. Он просто сидел, дышал и думал: "Ан всыпали мне бабы по первое число. Так мне, старому дураку, и надо. Учить вздумал, - пробовал старик думать с улыбкой, но мысли, как живые и сильные существа, настойчиво склонялись в другую сторону: Глупые бабы, очень глупые! Живут, как скоты. Не видят ни красоты жизни, ни правды ее. Слепые! Позволили им молоденького телка забить и мясо разворовать - ух, сколько счастья! Ахционерши они - тьфу, дуры! Ферму скоро закроют нет скота, посевные поля урезали - того нет, другого нет... а председатель себе тем временем "Волгу" покупает... Эх! Себя губим - Новопашенный гибнет, страна разваливается. Нет хозяина на этой земле".

– Все гибнет!
– прошептал старик, качая головой. Но вздрогнула боль застонал, повалился на сено. Прислушивался к запахам, выискивал в них дух парного молока и луговых цветов и вспоминал, как вживе пахнут ромашки, лютики, сок скошенных трав.

Вспоминалось старику летнее солнце и накатившая на него туча. Слышалась ему бегучая веселая капель сначала робкого, тонкого молодого дождя, потом припустившего, повзрослевшего и, как подросток, бурно веселившегося. Но проходит три-четыре минуты, - и сильный, крепкий ливень начинает трепать и низко пригибать

травы и ветви, вспенивать землю, и кажется, что никто не может воспротивиться этому дождю молодости, силы, задора. Однако не долог и этот дождь, - вырывались из-за туч солнечные ливни. Дождь постепенно утихал, и вскоре тонкие разноцветные водяные нити беспомощно висят над землей, растворяясь в воздухе. Через минуту другую дождь словно бы умирает, красиво, радостно, этими тонкими радужными нитями. Любил Сухотин короткие летние дожди. Когда дождь долгий, затянувшийся - уныло живется человеку. Когда же не долго и не коротко идет дождь, - отчего-то не запоминается. Но когда дождь пронесся. за короткий час отхлестал, отсверкал, родился и умер, помнил Иван Степанович такой дождь долго.

Он горько подумал: "А почему человек не может так же красиво прожить и умереть? Почему мы отравляем свою жизнь, калечим ее, избегаеи истинной красоты?" Вздохнул, нахмурился и сказал:

– Спать, старый, пора. Зачем пустое перемалывать?

Но на противоположном сеновале кто-то чихнул и зашуршал, сползая на пол. Старик прищурился.

– Ты, что ли, Иван?
– спросил он.

– Ну-у, - хрипло прогудел Пелифанов.

6

Старик, вздыхая, сполз с сена и присел на корточки рядом с Пелифановым, который шурудил клюкой в "буржуйке", поднимая из-под золы тлеющие жаркие угли и подкидывая поленья.

– Дед Иван, печурку растормошим, чайку заварим - ве-есело заживем, говорил Пелифанов, уже протрезвевший, но трясущийся.
– Эхма, стопарик бы! Потом - хоть в пляс. А, дед, как? Есть у тебя сто грамм? Откуда у тебя, трезвенника! А ты почему такой хмурый? А-а, краем глаза видел - бабы тебе подвалили. Ничего, до свадьбы заживет. Кровь у тебя на затылке запеклась, как корка хлеба. Что, болит? Вот-вот, и подавно надо остограммиться... Там кто храпит? Э-эй, ты, что ли, Григорий? Вставай, сто грамм ищи! Что урчишь, живо-живо вставай, а то головешку за шиворот запихаю.

Григорий покатился с сена и громко упал на пол. Но вскочил довольно бодро. Тер ушибленный бок. Постоял, подумал, значительно поводил своими смешными косоватыми глазами и неожиданно, хлопнув себя в грудь, вскрикнул:

– У-у, балда, вспомнил: имеется заначка, мужики!

Пелифанов потер ладони и улыбнулся:

– Живей, живей, Григорий батькович, неси ее сюда.

Григорий откопал в сене бутылку, поцеловал ее, зубами отхватил пробку, втянул всей грудью от горлышка водочный запах и весело-властно крикнул:

– Давай стаканы - чего мешкаешь? Сил нету терпеть.

Стакан нашелся один. Первым выпил Пелифанов, занюхал рукавом своей промасленной стеженки, хотя на столе лежал кусок хлеба.

Григорий буквально выхватил из рук электрика стакан, нетерпеливо опрокинул в него бутылку, и старику показалось, что скотник досадовал на бутылку, что она медленнопропускала через горлышко светлую желанную струю. Выпил не выпил, но - будто воздух - вдохнул в себя, закрыл глаза и с минуту, не шевелясь, сидел, блаженствуя. Нилил старику, но тот решительно отвел руку.

– Знаем, знаем, дед Иван, что не пьешь, - сказал, усмехаясь, Пелифанов.
– Думал, может, с горя примешь.А ты, похоже, все такой же - и в радости, и в горе чужой нам. Чужак, вот кто ты!
– не сердито, а как-то непривычно для себя рассудительно сказал Пелифанов и выпил водки так, что, показалось, в горле хрустнула косточка. Григорий тоже выпил. Молча посидели, отдышались, поели сухого хлеба. Старик, жмурясь или хмурясь - было неясно в сумерках, посматривал на Ивана и Григория - как разительно они изменились за несколько минут! У них стали сверкать глаза, распрямились плечи, словно избавились от нелегкого недуга.