Новая Земля
Шрифт:
– Ой, Ваня!
– повалилась на стул Ольга Федоровна.
– Как же так? Куда же?
– А куда глаза глядят! Хоть к Николаю в Иркутск.
– Хозяйство как же? Куры? Свинья? Да и дом как бросишь? Зачем ехать сломя голову? Вросли мы сердцем в Новопашенный, здесь наши родители похоронены... От тоски засохнем! Нет, Ваня, надо перетерпеть людскую злобу. Все поправится...
– Нет!
– крикнул старик.
– Не поправится! Некому, стало быть, поправлять. Не могу я с ними рядом жить. Не могу! Прости, Олюшка, пошел я.
– Куда?! Потемки уже, глянь!
– Не держи! Ухожу.
И ушел.
Ольга
Но не по ее замыслу вышло - крепок решением оказался Иван Степанович. Ушел в зимовье, день пути до Новопашенного, но вскоре перебрался под бок родной земли - не справился с удушьем тоски. Обосновался в пастушьей избушке, давно брошенной; обжил комнату, переложил печку, перестелил полы, бродячую собаку Полкана приютил, - так и живет. Далеко от людей не смог уйти.
Большой иркутский начальник узнал о злоключениях Сухотина, лично приезжал в район, разбирался, - сняли Коростылина с председателей тогда еще колхоза: однако через полгода он был восстановлен в должности.
Молчали старики и смотрели на борова, поедавшего варево. Даже коза Стрелка внимательно смотрела на своего соседа по стайке, высунув через верх заграждения свою бородатую белую голову.
– Ух, уплетает! Молодец!
– улыбнулся Иван Степанович.
– Сто лет тебе, Васька, с этаким аппетитом жить бы, да нет, человек не даст.
– Чего ты пугаешь свинью?
– шутя толкнула Ольга Федоровна мужа.
– Ешь, Васек, ешь, родненький. Чего навострил уши? Неладное в наших словах почуял? Нет, все хорошо. Пойдем в избу, Ваня, и тебя буду потчевать, поди, голодный.
– Н-да, мать, - вздохнул старик, но улыбнулся: - Сейчас так же буду уплетать, как боров. Только подноси.
9
В комнате старика встретили родные запахи - так любимых им сухариков, млевших на теплой печи, простокваши, всегда стоявшей на подоконнике и неизменно выпиваемой им по утрам торопливо, выстиранных вечером и теперь висевших на веревке под потолком белых полотенец. И еще чем-то неуловимым, но знакомым пахло. Уютно было в кухне - может, уютом и пахло.
Старик медленно присел на свою табуретку с мягким ватным сиденьем и окинул взглядом кухонку. "Все на месте, все так же!" - подумал он. И от пришедшего в его сердце покоя он улыбнулся и посмотрел на Ольгу Федоровну, хлопотавшую возле печки. На столе тикали большие с гирьками и боем часы, и старик прислушался к их неизменно спокойному, как и сорок лет назад, ходу. И шепнул старухе, когда она склонилась к нему со стаканом чая и пирожком, бессмысленное, ненужное, но забыто-нежно прозвучавшее:
– Ишь, Олюшка, часы-то ходют. Вот ведь молодцы.
Ольга Федоровна увидела неожиданно заблестевшие глаза своего старика и сказала тоже ничего не значащее, но прозвучавшее нежно и тайно:
– А что имя, Ваня, - ходют да ходют.
И оба неожиданно подумали, что часы так же ходили и сорок лет назад, когдаони, старик и старуха, были молоды и часто говорили друг другу нежно; если совсем не изменились часы, то, может быть, и они не изменились, а только во сне сейчас себя видят другими - стариком и старухой?
– А скажи, Ольга, - спросил Иван Степанович, влажно и мягко сверкая глазами, -
– Типун тебе на язык, - заплакала Ольга Федоровна и легонько оттолкнула от себя Ивана Степановича, но оставила на его плече ладонь.
И заплакали они оба, не таясь друг от друга. О чем плакали? Хорошенько не знали. О растаявшей, испарившейся в небытие лет молодости, когда так просто чувствовалась жизнь, когда мощными рывками загребал из нее то, что было любо и желанно, когда рвался своим здоровым молодым телом, своей необузданной душой к тому, чего страстно желалось, когда жаждал радостей жизни, как путник жаждал воды, и, достигая своего, сладостно утолялся, когда просто не болел или болел так мало и пустячно, что порой радовался болезни как возможности отдохнуть, подольше поспать, понежиться на перине? Отчего еще могли заплакать старики? Может быть, еще оттого, что разлученные в последние годы их души - когда душа старухи жила здесь, внизу, в Новопашенном, а душа старика там, наверху, на горе - застыли в одиночестве холода, как-то съежились в комочки, а сейчас в этой теплой маленькой комнате согрелись, оттаяли, распрямились и - нечаяно ударились друг о друга. И стало больно старикам.
– Ты, Ваня, уж не уходил бы отсюда, а?
Но молчал старик, утирая своим шершавым пальцем слезы старухи, расползавшиеся по морщинам.
– Чего молчишь, как безъязыкий?
– утирала и старуха слезы старика.
И, как обиженный ребенок, пожаловался старик старухе - мол, люди побили его, считай, ни за что ни про что.
Встала со стула Ольга Федоровна, положила руки на бока и сказала старику:
– Я этой Селиванихе кудлы повыдергаю - ишь, кощенка, коготки распустила! А Фекла - дура старая! Туда же?! А Прохорихе и совсем молчать бы в тряпочку!..
Иван Степанов за рукав усадил жену на стул:
– Детей разбудишь. Пущай спят.
Но на кухню заглянул сын Николай:
– А-а! Мои старики уже в сборе.
10
Иван Степанович чуть было не сказал своему собственному сыну "здравствуйте" в вежливо-поклонительной форме подчиненного человека. Вовремя спохватился, крепко сжал в приветствии широкую и твердую ладонь сына, а левой рукой обнял его плотную и неохватную для него спину.И почувствовалось Ивану Степановичу то всегда неприятно удивлявшее и пугавшее его - будто бы он подчинен сыну. И было отчего так думать: Николай Иванович широкий, грузно-солидный мужчина, а его отец - низкий, невзрачный, худощавый, щелчком, говорят о таких деревенские, зашибешь; сын образованный, учился в институте, а теперь занимает хорошую, уважаемую должность директора предприятия, а отец - малограмотный, работал то плотником, то грузчиком, то кладовщиком.
Николай Иванович своим близким, чаще матери, иногда говорит, узнавая о жизни и выходках отца:
– Я живу по-людски, для общества и семьи, а вот батю всю жизнь черти дерут: то один фокус выкинет, то, вот вам нате, второй.
Как встретит отца Николай Иванович, так и говорит ему своим солидным, отточенным и закаленным на собраниях и совещаниях голосом:
– Что ты, батя, куролесишь? Живи как все: идет строй - левой, левой, а зачем же ты все - правой, правой.Этак соседям поотшибаешь пятки, да и тебе, чего доброго, ноги покалечат.