Новая Земля
Шрифт:
— Спасибо тебе, Иван Георгиевич.
Сипа посмотрел на фотографию, поклонился ей, вежливо улыбнулся:
— И вам спасибо, приютили гостя. — И мне, потише: — Иван Георгиевич, представь меня.
— Как тебя представить?
— Ну, не знаю. Николай Кожинов, товарищ, вместе охотимся, скажи. И рыбачим.
— Мы с тобой не охотились. А рыбы здесь нет.
— Будем охотиться. И рыбу найдем. Я речку переходил, чуть не утонул, глубокая. Если есть речка, то и рыба там водится. Хоть мальки какие. Или снетки, например. Или уклейки. А если рыбы нет, жуков-плавунцов
Сипа вышел из грота.
— На столб не ссать, это календарь! — предупредил я его.
— Календарь? Робинзон Крузо rules!
Сипа провел пальцем по зарубкам.
— Сколько дней мы не виделись?
— 53.
— Давно. А зачем ты дни считаешь, Иван Георгиевич?
— Это моя жизнь, будни и праздники. Я не считаю дни, а фиксирую. Дни я считал в Белом Лебеде и в календарике зачеркивал.
— В колонии люди дни считают, потому что ждут, когда 4 месяца кончатся и к нам международные придурки приедут.
— Им здесь не нравится? Обратно хотят?
— Кое-кто хочет.
— В Белый Лебедь?
— Куда угодно.
Я не поверил Сипе. Пусть здесь холодно и сыро и еды нормальной нет, трупы есть приходится, но в Белый Лебедь возвращаться? Что может быть хуже Белого Лебедя?
Я подумал, что мог бы трупы есть. Соль, перец, лавровый лист, уксус, соус «нам пла». Смотря как приготовить. Если постараться, вкусно получится. И плохого в этом ничего нет. В Индии живут люди, которые пьют мочу и едят умерших, и закон их не преследует, потому что у них религия такая. Поедание — это похороны у них. И в колонии «Новая Земля» поедание трупов вполне можно упорядочить, раз так получилось, и люди вынуждены выживать, и никто им не помогает выжить. В истории много примеров, когда люди ели трупы по жестокой необходимости и не становились после этого маньяками и общественное мнение их не осуждало. Например, когда поляки сидели в Московском Кремле в осаде с 1611-го года по 1613-й, то полные 2 года ели человечину, трупы солили в чанах, но не как звери набрасывались и зубами мясо рвали, а отдавали на кухню, специальный совет определял ежедневную норму, повара готовили и подавали в столовой в глиняных мисках.
Костер догорел. Можно было ложиться спать.
— К бую пробовали плавать?
— Кнопка сломана.
— А починить?
— Не до того, Иван Георгиевич. Ну кто этим заниматься будет?
— А сигнал подать пробовали?
— На спутник?
— Да.
— На геостационарный?
— Костры можно зажечь или крупными буквами написать SOS.
— Я говорю, не до того. Не нужны мы никому, Иван Георгиевич.
— Ну и слава богу. И мне никто не нужен.
И мы замолчали.
Хотел я его спросить, но решил, что завтра. Мысль вертелась нехорошая про трупы и леммингов. Они у меня мясо сублимированное сожрали, кубики бульонные, сыр. Они вообще все сожрали, что не в железе было спрятано. Они оленя могут сожрать живого и охотника, если стая большая прет, а олень или охотник на пути им попался. А трупы почему им не понравились?
Я поворочался, заставил себя не думать про Сипу и обглоданные трупы, а думал про удачную охоту, вспоминал импотента Хрю, Гоу-Гоу, которая расхаживала по скале, как по подиуму, Нимфу, молодую и вертлявую, Читу, глупую, говорливую и резвую. И заснул.
Когда я проснулся, фотографии на камне не было.
Я выбежал из грота.
Сипа стоял на четвереньках, дергался и стонал, рука в штаны запущена, изо рта язык трубочкой.
Я пнул его в живот, кулаком двинул в ухо, чтобы оглох, если еще не оглох от онанизма своего шизоидного. И в зубы кулак вмял — чтобы язык откусил свой мерзкий.
Сипа упал на спину, заскулил.
Я поднял фотографию, вытер — не рукавом, нет — губами. И защитил пластиком, спрятал в карман.
— Прости меня, Иван Георгиевич, прости, больше не буду!
Я его бил и руку не сдерживал. И ведь иконы положил ликами вниз, застеснялся, гад такой. Он давился словами, звал меня по имени, плевался, хрипел. Я не убил его, устал, сил не хватило убить. Я ноги еле передвигаю, на охоту вышел, думал, если не добуду хотя бы чайку, лягу в гроте и уже не встану, умру.
Я подумал, отдохну и убью этого придурка. И съем. Мясо молодое, 23 года. И нет у него никаких червей ни в горле, нигде. Это фобия у него шизоидная.
15
На следующий день произошедшее забылось. Я наказал Сипу, он признал, что наказал я его за дело. Еще и благодарил, что в живых оставил и не покалечил.
Мы сварили обглоданные кости кайры с водорослями, выпили бульон и пошли охотиться. Я каждый день охотился, иначе не выжить.
Мы пошли по берегу к скалам, которые я назвал Птичьими, потому что возле них я чаще видел птиц.
В руке я держал острогу и нож с собой взял. А Сипа вооружился толстой палкой, он ее назвал «дубина самоанского вождя».
Сначала мы шли как охотники ходят — озирались, прислушивались, пригибались даже. Сипе первому надоело. Он начал отставать, изучал выброшенный морем мусор.
Топляка было мало, я почти весь собрал от речки до ледника, а нового не прибавлялось. Море выбрасывало обрывки пакетов, лавсановые и джутовые мешки и пластиковые бутылки — мятые, сплющенные, дырявые.
Примерно через час заметили чайку-моевку. Она прохаживалась по кромке прибоя. Наверное, поела недавно рыбы. Море не штормило, летай себе, пикируй, хватай, нам бы так.
Сипа подкрался поближе, бросил палку. Метко бросил, палка попала в то место, где полсекунды назад была моевка. Но она успела взлететь.
Знакомая история. Сколько раз я вот так кидал, пока не научился попадать. Надо не в птицу кидать, а туда, куда она взлетит. А куда она взлетит, попробуй угадай.
— В человека легче попасть.