Новая жизнь
Шрифт:
На вокзале паровоз сдавал задним ходом. Мы смотрели на него, ему вслед: он проехал мимо, выпуская огромные клубы дыма и пыхтя, старый, усталый, он издавал стоны и лязгал железом — как слаженно звучавший городской оркестр.
Когда локомотив скрылся за миндальными деревьями, я посмотрел в глаза человека, чье сердце собирался прострелить, мечтая обрести с Джанан покой, который удалось обрести ему, опять и опять переписывая книгу. Мгновение я смотрел на него как на брата, следуя за его грустным, детским взглядом, и вдруг понял, почему Джанан так любила этого человека. То, что я понял, показалось мне настолько настоящим и настолько правильным, что я зауважал Джанан за ее любовь. Но несколько
Потом убийца спросил жертву, почему, решив предать себя забвению в этом далеком городе, он выбрал имя Осман, — так же звали и убийцу.
— Я не знаю, — ответил ненастоящий Осман, не замечая всполохи ревности в глазах настоящего Османа. А затем, мило улыбнувшись, добавил: — Ты мне понравился тогда, раньше, когда я тебя увидел. Наверное, поэтому.
Внимательно, с каким-то уважением он следил за паровозом, возвращавшимся из-за миндальных деревьев на другой путь. Убийца мог поклясться, что жертва, засмотревшись на сияющий в лучах солнца локомотив, на миг забыла обо всем мире. Но это было не так. Утренняя прохлада уступала место зною солнечного дня.
— Уже девять, — проговорил мой соперник. — Мне пора работать… Ты куда едешь?
Впервые в жизни я о чем-то умолял человека, волнуясь и прекрасно сознавая, что делаю: пожалуйста, давай посидим еще немного, еще поговорим, узнаем друг друга получше.
Он удивился и, кажется, слегка забеспокоился, но понял меня. Он чувствовал не пистолет в моем в кармане, а мою ненасытную жажду. И он так снисходительно мне улыбнулся, что ощущение равенства, возникшее благодаря «вальтеру», мгновенно улетучилось. Так усталый путник, не добравшийся до средоточия жизни, но познавший лишь границы собственной убогости, боится задавать вопросы — о книге, о жизни, о времени, о слове, об ангеле — у встретившегося мудреца.
Я спрашивал его, что все это означает, а он спрашивал меня, что я подразумеваю под «всем этим». Я хотел спросить: какой вопрос можно считать началом начал, — я собирался его задать. И он сказал, что я должен найти место, где нет начала и нет конца. Так значит, наверное, нет вопроса, который я могу ему задать? Нет. Ладно, а что существует? Существует реальность, то, что происходит, и реальность зависит от того, как ты ее воспринимаешь. Иногда наступает затишье, и тогда люди начинают волноваться. А иногда люди пьют по утрам чай в кафе, совсем как мы сейчас, бесед уют, смотрят на паровозы и поезда, слушают трели горлиц. Конечно, это отнюдь не «все», но и не «ничто». Хорошо, но разве где-то там, вдалеке, нет новой страны? Если где-то что-то и есть, то только в книге; но он решил, что совершенно бесполезно искать в реальной жизни отзвуки мира книги. Мир так же безграничен, как и текст книги, с теми же недостатками и вопросами.
Тогда почему книга так повлияла на нас обоих? Он ответил, что об этом мог спросить человек, не увидевший в книге вообще ничего. Таких людей много, но я разве — один из них? Я давно уже забыл, какой я. Я давно утратил душу: когда пытался заставить Джанан полюбить себя, когда искал ту страну, когда хотел убить своего соперника. Об этом я не стал говорить, Ангел, я спросил его, кто ты такой.
— Я никогда не встречал ангела, о котором написано в книге, — сказал он мне. — Может быть, человек, умирая, видит его из окна автобуса.
Как он хорошо улыбался, как безжалостно! Я убью его. Но не сразу. Мы должны еще поговорить. Сначала я должен узнать у него, как мне найти и вернуть душу. Но ощущение собственной ничтожности мешало мне. Обычное утро в Восточной Анатолии: по прогнозам, ожидалась переменная облачность, местами дожди, мирный вокзал сиял светом, две курицы задумчиво копошились в конце перрона,
Мы долго молчали. Я все думал, о чем его спросить. А он, возможно, придумывал, как ему избавиться от меня и моих вопросов. Мы еще немного посидели. И тут случилось ужасное. Он заплатил за чай. Обнял и расцеловал меня в щеки. Как он рад мне! А я его ненавидел! Ладно, я не ненавидел, я любил. Нет! С какой стати мне его любить? Я хотел убить его.
Не сейчас. Он пойдет мимо циркового шатра на обратном пути, войдет в комнату, в эту крысиную нору на аккуратной улице, живущей по законам перспективы, займется дурацкой писаниной. Я срежу путь у железной дороги, догоню его и убью на глазах у Ангела Желаний, которого он так презирает.
Я позволил этому самовлюбленному мерзавцу уйти. Я злился на Джанан за то, что она могла любить его. Но я посмотрел издалека на его хрупкую, печальную тень и понял, что Джанан все же была права. Какой же нерешительный этот Осман, главный герой книги, которую вы сейчас читаете! И какой жалкий! В глубине души он чувствует, что человек, которого он пытается ненавидеть, — прав. Он чувствует и то, что не сможет сразу его убить. Я сидел на шатком стуле в кафе около двух часов, не глядя ни на кого, и, болтая ногами, размышлял, какие еще ловушки расставил мне дядя Рыфкы в новой жизни.
К обеду я, несостоявшийся убийца, сконфуженно вернулся в отель «Доверие». Администратор очень обрадовался, что стамбульский гость останется еще на одну ночь, и угостил меня чаем. Я долго выслушивал его армейские воспоминания, — я боялся одиночества, поджидавшего меня в комнате; когда разговор зашел обо мне, я ограничился тем, что сказал ему, что у меня «есть неоплаченный счет», но я «пока не могу закончить дело».
Поднявшись в комнату, я включил телевизор, выключенный кем-то во время моего отсутствия. На черно-белом экране вдоль белой стены двигалась тень с пистолетом, — прицелившись, она обстреляла из-за угла свою жертву. Я попытался вспомнить, не видели ли мы с Джанан в каком-нибудь автобусе цветную версию этой сцены. Я сел на кровать и стал терпеливо дожидаться финальной сцены убийства. Потом я оказался у окна и уставился на его окно. Он писал, но я не знал, вижу ли я его или его тень. Он сидит и спокойно пишет, он хочет уничто жить меня. Какое-то время я смотрел телевизор, но тут же забыл, что смотрел. Затем я опять подошел к окну и опять посмотрел на его окно. Он достиг покоя в конце пути, а я метался среди черно-белых теней, стрелявших друг в друга. Он знал обо всем, он перешел по ту сторону, он познал мудрость новой жизни, но скрыл ее от меня; а у меня не было ничего, кроме смутной надежды обладать Джанан.
Почему в фильмах никогда не показывают, сколь печален удел убийцы, погрязшего в собственном ничтожестве? Если бы я был режиссером, я показал бы в своем фильме разобранную кровать, оконные рамы с осыпавшейся краской, заляпанные занавески и грязные мятые рубашки человека, который готовится стать убийцей; лиловый пиджак, в карманах которого он постоянно что-то ищет; и, наконец, я показал бы, как он сидит, ссутулившись, на кровати и размышляет, не поласкать ли ему себя от нечего делать.
Я долго совещался с голосами, звучавшими у меня в голове: почему красивые, чуткие женщины обычно влюбляются в разочарованных мужчин? Если я стать убийцей, каким я стану — жалким или грустным? Сможет ли Джанан по-настоящему любить меня, пусть даже вдвое меньше, чем человека, которого я скоро убью? Смог бы я поступить как Нахит-Мехмед-Осман и посвятить жизнь переписыванию в школьные тетради книги дяди Рыфкы?