Новая жизнь
Шрифт:
— Ладно, — сказал я. — Друг мой, я очень рад, но мне пора на автобус.
Прости мне мою грубость, Ангел, но тогда я внезапно почувствовал, что могу совершить что-то неожиданное. Я был готов продемонстрировать ему бедность своей души, лишь бы он раскрыл мне свою. Но в тот момент я не хотел думать ни о чем, кроме Джанан, и не потому, что я ненавижу бурные проявления искренности, заканчивающиеся совместной выпивкой, грустью, слезами и проявлением братских чувств, которым не стоит особо доверять, — на самом деле я много раз проделывал подобное с приятелями по кварталу в полуподвальных пивных, — а потому что мне хотелось как можно скорее остаться одному и мечтать о счастливой семейной жизни, которая, может быть, будет у нас с Джанан. Я уже поднялся было из-за стола, как вдруг мой армейский приятель
— Из этого города в это время нет автобусов.
Вот это да! А он не дурак. Он был доволен, что попал в цель, он поглаживал красивыми руками бутылку с газировкой.
Я колебался некоторое время — то ли вытащить пистолет и понаделать в его нежной кожице дыр, то ли стать его лучшим другом, деля с ним тайны и страдания. Возможно, мне удалось бы найти золотую середину; например, сначала выстрелить ему в плечо, потом раскаяться, отправить его в больницу, а ночью, обняв его за перевязанное плечо, вместе открывать и по очереди читать письма из его сумки, веселясь как сумасшедшие.
— Не важно, — ответил я в конце концов. С важным видом я положил на стол деньги за чай и газировку. А потом развернулся и ушел. Не помню, в каком фильме я это видел, но получилось неплохо.
Я шел очень быстро, как занятой человек. Должно быть, он смотрел мне вслед. Я пошел по узкой тенистой мостовой, мимо памятника Ататюрку, к автовокзалу. Собственно, вокзала как такового не было: если в убогий городок Аладжаэлли — мой друг-почтальон важно назвал его городом — и заезжал какой-нибудь злополучный автобус, где можно было провести ночь, то никакого сарайчика с крышей, чтобы защитить этот автобус от снега и грязи, точно не было. Надменный человек, вынужденный всю жизнь продавать билеты в комнате размером два на два метра, с радостью сообщил мне, что до обеда автобусов не будет. Ну а я, конечно, не сказал ему, что его лысая башка светится тем же оранжевым цветом, что и ноги красотки на календаре с шинами «Goodyear» у него за спиной.
Почему я так злюсь, спрашивал я себя; почему я стал таким раздражительным? Скажи мне, почему, Ангел, скажи мне, кто ты и откуда! Или хотя бы охрани меня, не дай в гневе сбиться с пути; позволь мне самому навести порядок и разобраться со злом и несчастьями на земле; дай мне воссоединиться с моей Джанан, лежащей в жару.
Но мой гнев не знал предела. Интересно, именно это происходит с молодыми людьми двадцати двух лет, которые начинают носить с собой «вальтер»?
Я заглянул в свои записи и сразу нашел адрес лавки: галантерея «Благополучие». Тщательно разложенные в маленькой витрине скатерти, перчатки, детские башмаки, кружева и четки ручной работы напоминали зрителю о поэзии прошлых времен, которые так любил Доктор Нарин. Я только входил, когда увидел за прилавком человека, читавшего «Почту Аладжаэлли»; я почувствовал, что не хочу встречаться с ним, и вышел. Интересно, в этом городке все так самоуверенны, или мне только кажется?
Слегка расстроившись, я сел в кафе и, выпив бутылку газировки, мобилизировал ум. Я купил темные очки в аптеке «Источник», заметив их в пыльной витрине, когда проходил по тенистой узкой мостовой. Трудолюбивый хозяин аптеки уже давно вырезал из газеты объявление о лекарстве от запора и приклеил на витрину.
Надев очки, я с самоуверенным видом жителя городка вошел в галантерею «Благополучие». Важно сказал, что хочу посмотреть перчатки. Именно так поступала мама: она не говорила «Мне нужны кожаные перчатки для себя» или «Мне нужны шерстяные рукавицы седьмого размера для моего сына, он служит в армии», а просила: «Я хочу взглянуть на перчатки!» — что вызывало суматоху, которая была ей на руку.
Но мои слова, должно быть, показались музыкой этому человеку, который, судя по всему, был и хозяином лавки, и продавцом. С осторожной грацией и аккуратностью он показал мне все товары, вытащив их из ящичков, из сшитых вручную мешков и из витрины. На вид ему было около шестидесяти лет, он был небрит и говорил достаточно уверенно, ничем не обнаруживая страсть к перчаткам. Он показал мне маленькие женские перчатки, сделанные из изготовленной вручную шерсти, каждый палец которых был вывязан пряжей разного цвета. Потом он вывернул наизнанку грубые шерстяные рукавицы (их предпочитали пастухи), чтобы показать
Я взглянул. И опять надел очки.
— Путник Один, — сказал я (этот его псевдоним значился в письмах-донесениях Доктору Нарину). — Меня послал Доктор Нарин, он тобой недоволен.
— Почему это? — спросил он спокойно, как будто я сказал что-то про цвет перчаток.
— Почтальон Мехмед — безобидный гражданин… Почему ты хочешь навредить ему, отсылая на него доносы?
— Не такой уж он безобидный, — ответил он.
И тем же голосом, которым говорил о перчатках, добавил: парень читает книгу и делает это так, чтобы привлечь внимание других. Ясно, что им овладели черные, страшные мысли, навеянные книгой и злом, которое она сеет. Однажды его поймали в доме одной вдовы, куда он вошел не постучавшись, он сказал, что принес письмо. В другой раз его видели вместе с учеником начальной школы: они сидели в кофейне, близко друг к другу, щека к щеке, коленка к коленке, и читали так называемые комиксы. А в этих комиксах, как известно, разбойники и бандиты приравнивались к святым и праведникам.
— Этого достаточно? — спросил он меня.
Я молчал, чувствуя нерешительность.
— Сегодня в этом городке (да, он сказал «в городке») вести скромную жизнь считается постыдным, а женщин, раскрашивающих руки хной, презирают. Так происходит по тому, что к нам все везут из Америки. Ты на каком автобусе приехал?
Я сказал.
— Доктор Нарин, — проговорил он, — без сомнения, великий человек. Слава богу, его приказы вселяют в меня чувство покоя. Но, юноша, скажи ему, чтобы больше своих парней он ко мне не присылал.
Он собирал перчатки.
— И скажи вот еще что: я видел, как тот почтальон развлекался сам с собой в уборной мечети Мустафы-Паши.
— Да еще такими красивыми руками, — сказал я и вышел.
Я думал, что на улице мне станет легче, но как только я ступил на вымощенную брусчаткой мостовую, напоминавшую плоскую горячую тарелку, с ужасом вспомнил, что в этом городке придется провести еще два с половиной часа.
Я ждал, чуть не падая от усталости, мне хотелось спать; желудок был переполнен липовым настоем, чаем, газировкой; «городские новости» в газете «Почта Аладжаэлли» я уже выучил наизусть; я смотрел на черепичную крышу здания муниципалитета и красные и лиловые цвета блестящего щита «Сельскохозяйственного банка» — этот щит, как мираж, мелькал у меня перед глазами; в ушах звенело от щебетания птиц, жужжания генератора и раскатов кашля. В конце концов приехал и ловко припарковался автобус, я нетерпеливо схватился за ручку двери, но тут вдруг толпа зажала меня и отнесла назад. Стоящие сзади меня люди оттащили меня назад — слава богу, не нащупав мой «вальтер», — чтобы я дал пройти Шейху, выходившему из автобуса. Он медленно прошествовал передо мной, с просветленным лицом нежно-розового цвета; он ступал с таким высокомерным достоинством, словно его огорчали наши грехи; и тем не менее он, казалось, был очень доволен собой и вниманием окружающих. Зачем я вцепился в пистолет? — спросил я себя, чувствуя его бедром. Растолкав всех, я сел в автобус.
Мне казалось, что автобус не поедет никогда, а мир и Джанан забудут обо мне и о том, что я сижу тут, в кресле номер тридцать восемь. Я наблюдал за людьми, встречавшими Шейха, и заметил в толпе безлобого официанта из кофейни — до него дошла очередь целовать Шейху руку. Он едва успел хорошенько приложиться к руке и уже подносил ее ко лбу, как вдруг наш автобус поехал. И тогда среди раскачивавшейся толпы я заметил обиженного галантерейщика. Он пробирался в давке как убийца, решивший прикончить политического лидера, но потом я понял, что на самом деле он пытался подойти не к Шейху, а ко мне.