Новеллы
Шрифт:
– Марианна, - сказал он немного погодя, - не споете ли вы мне еще и другую песню, знаете, какую:
Кто в небе закатном видал вереницу
Подруг, покинувших свет,
К волшебной скале тот вечно стремится,
Забвенья навек ему нет.
Сестры, прощайте, глубок мой покой,
Крепко я сплю под безмолвной травой 1.
1 Перевод В. С. Давиденковой.
Она тотчас спела ему эту песню, подряд все строфы, неожиданно переходящие от одной темы к другой, но все пронизанные единым страстным желанием - снова увидеть любимую.
– Марианна!
– начал Ландольт, отступив от окна в глубь комнаты.
– Мы должны в ближайшее время подумать о том, как бы достойно принять небольшое,
– Какое общество, господин ландфогт? Кто приедет?
– Приедут, - ответил он, покашливая, - Щегленок, Паяц, Малиновка, Капитан и Черный Дрозд!
Разинув рот, выпучив глаза, ключница закричала:
– Да что это за люди? На чем они сидеть-то будут - на стульях или на жердочке?
Ландфогт тем временем сходил в соседнюю комнату за трубкой и принялся ее раскуривать.
– Щегленок, - сказал он, развеивая первые струйки дыма, - Щегленок красивая женщина!
– А тот, второй?
– Паяц? Тоже женщина и тоже в своем роде красивая!
В таком духе разговор продолжался, покуда не дошли до Дрозда. Но эти многословные объяснения нисколько не удовлетворили ключницу, и волей-неволей Ландольту пришлось наконец рассказать более обстоятельно о предметах, которых он никогда еще не единым словом не касался.
– Короче говоря, - признался он, - это все мои бывшие возлюбленные, которых я хочу один раз увидеть всех вместе!
– Но тысяча чертей!
– вскричала Марианна, еще шире вытаращив глаза и вскочив так стремительно, что ударилась спиной об стену.
– Господин ландфогт, всемилостивейший господин ландфогт! Вы любили стольких женщин! Ох, гром меня разрази! И ни один черт не подозревал об этом, и вы всегда прикидываетесь, что будто терпеть не можете женский пол! И всех этих несчастных бедняжек вы обманывали и бросали!
– Нет, - ответил ландфогт, смущенно улыбаясь, - они не хотели идти за меня!
– Не хотели!
– с возрастающим волнением покричала Марианна - Ни одна?
– Ни одна!
– Проклятая шушера! Но мысль господину ландфогту пришла удачная! Пускай явятся, уж мы их заманим и разглядим как следует! Прелюбопытная должна быть компания! Надеюсь, мы их запрем в башне, на самом верху, где гнездятся галки, и там будем морить голодом! А чтобы они все перегрызлись - об этом уж я позабочусь!
– Ну нет!
– возразил, смеясь, ландфогт.
– Напротив, вы должны выказать величайшую учтивость и радушие - ведь этот день должен быть для меня прекрасен, как если бы наступил месяц май, которого на самом деле нет, - и первый и последний день этого месяца были бы слиты воедино!
По блеску его глаз Мариана догадалась, что в мыслях у него нечто и задушевное и возвышенное; подбежав к нему, она схватила ею руку, поцеловала ее и, утирая глаза, тихо сказала:
– Да, господин ландфогт, я вас понимаю. Такой будет день, словно у меня вдруг собрались все мои умершие дети. ангелочки мои!
Когда лед таким образом был сломлен, ландфогт постепенно, как и подобало, познакомил Марианну со всеми пятью героинями своих любовных увлечений и рассказал ей о каждой из них, причем и повествователь и слушательница, под наплывом быстро сменявшихся впечатлений, неоднократно сбивали и путали друг друга. Мы хотим пересказать эти повести, но надлежащим образом расположив их, придав им законченность и приспособив к нашему пониманию.
ЩЕГЛЕНОК
Это прозвище Соломон Ландольт почерпнул из фамильного герба красавицы, изображавшего щегленка и помещенного живописцем над дверью ее дома. Не у одной только ее семьи в гербе были певчие птицы; поэтому можно раскрыть имя девушки, а звалась она Саломеей. Надо сказать, что в ту пору, когда Соломон познакомился с ней, она была весьма хороша собой.
В те времена, кроме государственных владений и наместничеств,
В одном из таких поместий Соломон Ландольт, которому в ту пору было лет двадцать пять, встретился с юной Саломеей. И он и она состояли с его владельцем в дальнем родстве по разным линиям, так что могли не считать себя родственниками, и все же испытывали приятное чувство некоторой близости. Вдобавок созвучность их имен давала повод к благодушным остротам, и когда они, в ответ на чей-нибудь оклик, одновременно оглядывались и, краснея, убеждались, что один из них ослышался, это вызывало множество шуток, которые отнюдь не претили им. И он и она были в равной мере красивы, веселы и жизнерадостны; поэтому благожелательные друзья решили, что они, пожалуй, подходят друг к другу и что возможность брачного союза между ними отнюдь не исключена.
Правда, Ландольт вовсе не был склонен уже теперь основать семейный очаг; челн его судеб все еще бороздил воды у тихой пристани, не решаясь ни причалить к ней, ни отплыть вдаль. В свое время Ландольт посещал военную академию в Меце, где сначала изучил артиллерийское и военно-инженерное дело, а затем избрал гражданское зодчество, чтобы на этом поприще впоследствии служить родному городу. В тек же целях он затем направился к Париж; но циркуль, линейка, вечные измерения и расчеты наскучили его живому уму и юношеской необузданности, и он принялся развивать свою прирожденную склонность к живописи - рисовать с натуры, делать наброски карандашом и красками, а вместе с тем, внимательно приглядываясь и прислушиваясь ко всему вокруг, особенно во время долгих верховых прогулок, старался приобрести разнообразные знания и богатый опыт. Домой он вернулся, не став ни инженером, ни зодчим. Это не очень понравилось его родителям; явное их беспокойство в конце концов побудило сына занять должность в городском суде, чтобы исподволь подготовиться к участию в государственных делах. Беззаботный, но любезный в обращении и добронравный, он служил не очень усердно: жажда деятельности и более глубокое сознание долга еще дремали в нем.
Само собой понятно, что необеспеченное положение молодого человека служило предметом оживленных разговоров в связи с возможностью его женитьбы, и все стороны этого дела взвешивались более обстоятельно, чем сам он подозревал; и как крестьяне, чем туманнее для них будущее, тем усерднее поминают в начале года всякие, иногда зловещие, приметы, так маменьки дочерей на выданье наперебой обсуждали и осуждали беззаботное житье юного Соломона Ландольта. Прелестная Саломея заключила отсюда только одно - что о надежных видах на будущее и о замужестве тут думать не приходится, но приятное, даже дружеское общение тем более дозволено. Ее величали "мадемуазель"; воспитана она была во французском духе, с тою лишь розницей, что выросла не в монастыре, а в свободомыслящем протестантском обществе, и поэтому легкую любовную игру не считала чем-то предосудительным.