Новеллы
Шрифт:
Один из студентов помог ей взобраться. Прежде чем лечь, она взглянула на профессора, красивого, высокого, гладко выбритого мужчину в золотых очках, и, указывая на молоденькую девушку, сказала:
— Пожалуйста, пусть меня разрисует она.
Студенты снова дружно расхохотались. Улыбнулся и профессор:
— Почему? Стесняешься, что ли?
— Нет, синьор. Просто лучше, чтобы она. — Раффаэлла обернулась и посмотрела на Риккардо, который по–прежнему стоял у окна, спиной к ней.
Белокурая студентка невольно проследила за ее взглядом. Она уже успела заметить, что Риккардо Барни смущен
Однако профессор уже окликнул ее:
— Что ж, прошу вас, приступайте к осмотру, синьорина Орлитц. Так и быть, уважим пациентку.
Раффаэлла легла на стол и посмотрела на белокурую студентку, которая осторожно подняла вуаль. Какая она красивая, стройная, кожа у нее белая, а глаза — голубые и нежные–нежные. Вот она сняла плащ, профессор протянул ей дермографический карандаш, и молоденькая девушка наклонилась над Раффаэллой. Руки девушки слегка дрожали, когда она обнажала грудь пациентки.
Раффаэлла закрыла глаза, стыдясь своей жалкой груди, на которую смотрело сейчас столько молодых мужчин, столпившихся возле стола. На сердце ей легла холодная рука девушки.
— Учащенное сердцебиение... — сразу же сказала синьорина Орлитц, убирая руку. Говорила она с сильным иностранным акцентом.
— Давно вы в больнице? — спросил профессор. Раффаэлла ответила, не открывая глаз, лишь ресницы ее тревожно дернулись:
— Тридцать два дня. Я почти выздоровела.
— Проверьте, нет ли у больной шумов в сердце, — продолжал профессор, протягивая белокурой студентке стетоскоп.
Раффаэлла почувствовала холодное прикосновение инструмента к груди, потом услышала, как девушка ответила:
— Шумов нет... Сильное сердцебиение.
— Сделайте перкуссию, — приказал профессор.
При первом же легком ударе Раффаэлла отвернулась, крепко стиснула зубы и приоткрыла глаза. Но тут же она снова закрыла их, изо всех сил сдерживая рыдания. Время от времени студентка прекращала перкуссию, стоявший рядом студент вынимал из стакана с водой карандаш и протягивал его синьорине Орлитц; слегка надавив на грудь средним пальцем, девушка проводила карандашом короткую линию. Раффаэлла, которая, пока ее выстукивали, лежала затаив дыхание, только в эти секунды решалась наконец глубоко вздохнуть.
Скоро ли кончится эта пытка? А он по–прежнему стоит у окна... Почему профессор не позовет его? Не прикажет взглянуть на изображение ее сердца. Пусть и он посмотрит на ее жалкую, иссохшую по его вине грудь, которую его белокурая подруга постепенно расчерчивала карандашом.
Наконец студентка закончила перкуссию. Теперь она соединяла между собой все линии, завершая общий рисунок. Раффаэлле хотелось взглянуть на точное изображение своего сердца, но силы покинули ее, и, не удержавшись, она разрыдалась. Профессор отослал ее в палату и раздраженно приказал старшей сестре вызвать другую больную, не такую истеричку и дуру, как эта.
Раффаэлла Озимо спокойно перенесла упреки старшей сестры. Улегшись в свою убогую постель, она с дрожью нетерпения ждала, когда студенты выйдут из конференц–зала.
Будет ли Риккардо, проходя через палату, хоть взглядом искать ее? Нет, нет. Какое ей теперь до этого дело? Она даже
Дрожащими руками она натянула на лицо простыню и долго лежала так, точно мертвая.
Целых три дня, до самой выписки, Раффаэлла Озимо старательно следила за тем, чтобы рисунок на груди не стерся.
Вернувшись в свою бедную комнатушку, она подошла к маленькому зеркальцу, вытащила остро отточенный нож, уперла его в стену и вонзила в самое сердце, которое невольная соперница обрисовала на ее груди.
ВСЕ, КАК У ПОРЯДОЧНЫХ ЛЮДЕЙ (Перевод Л. Вершинина)
I
Синьорина Сильвия Ашенси приехала в Рим, чтобы добиться перевода из Перуджи, где она преподавала в средней школе; она готова работать где угодно, даже в Сардинии, даже в Сицилии. В Риме Сильвия обратилась за помощью к молодому депутату парламента Марко Вероне. Прежде Верона был любимым учеником ее бедного отца, знаменитого физика, профессора университета в Перудже, погибшего год назад в результате взрыва в лаборатории.
Сильвия была уверена, что Верона использует все свое влияние, которое он за короткий срок приобрел в парламенте, чтобы помочь ей; ведь он отлично знает, какие причины заставили ее покинуть родной город.
Действительно, Верона принял ее не только любезно, но и с искренней симпатией. Молодой депутат снизошел даже до воспоминаний о том, как он бывал в гостях у покойного профессора, и, если не ошибается, иногда встречал там и ее. Ну, конечно же! Она была тогда совсем девочкой, почти малышкой, но уже заменяла отцу секретаршу...
При этих словах лицо синьорины Ашенси стало пунцовым. Малышкой? Надо же сказать такое! Ей было тогда полных четырнадцать лет... Ну а сколько лет было в то время уважаемому депутату Вероне? Двадцать, самое большее двадцать один. О, она могла бы повторить сейчас слово в слово все, о чем он говорил тогда с отцом.
Да, да, он очень жалеет, что не продолжил научных исследований, к которым профессор Ашенси сумел привить ему такую сильную любовь; потом, заметив, что при упоминании о несчастье с отцом синьорина Ашенси не смогла сдержать слез, он с неподдельным участием посоветовал ей не падать духом. И чтобы придать еще больший вес своей рекомендации, Марко Верона пожелал лично проводить ее в министерство просвещения («Ах, она доставляет ему столько хлопот!» — «Нет, нет, он непременно пойдет с ней»).
Однако, как это нередко бывает летом, в министерстве все ушли в отпуск. Верона знал, что ни министра, ни его заместителя нет в Риме, но никак не ожидал, что не застанет ни начальника департамента, ни даже начальника отделения. Пришлось ему удовлетвориться разговором с секретарем первого класса кавалером Мартино Лори, который один ведал делами всего департамента.
Лори был добросовестнейшим чиновником; его доброта, искренняя сердечность, сквозившая в улыбке, во взгляде, в каждом движении, какая–то особая чистота и аккуратность в одежде снискали ему расположение начальства и подчиненных.