Новеллы
Шрифт:
Отойдя довольно далеко, он обернулся, но едва различил в толпе ее голубое платье.
В тот же день Макарио уехал в провинцию и никогда больше ничего не слыхал о юной блондинке.
ПОЭТ-ЛИРИК [8]
Это безыскусная и печальная, без громких слов и без прикрас, история поэта Коррискосо. Из всех известных мне поэтов-лириков он, бесспорно, самый несчастный. Я познакомился с ним в Лондоне, в Чаринг-Кросской гостинице, морозным декабрьским утром. Я приехал с континента, обессиленный двухчасовым путешествием через Ла-Манш… Ах, что это за море! А ведь дул всего-навсего свежий норд-вест, но там, на юте, под клеенчатым плащом, которым один моряк накрыл меня, как накрывают мертвое тело, он показался мне, иссеченному снегом и волнами, угнетенному этим бурным мраком, который пароход разрывал толчками
8
Перевод Е. Любимовой
Едва войдя в гостиницу, сонный и замерзший, я ринулся к широкому камину перистиля и там и остался, наслаждаясь теплым покоем, в котором застыл зал, и блаженно уставившись в чудесные ярко-красные угли… Тут-то я и увидел эту тонкую длинную фигуру, уже во фраке и в белом галстуке; стоя по другую сторону камина с молчаливой грустью задумавшегося аиста, он тоже смотрел на пылающий огонь, держа в руках салфетку. Но в это время портье прикатил мой багаж, и я пошел зарегистрироваться в бюро. Служащая, суровая блондинка с античным профилем со стершейся медали, положила свой crochet [9] рядом с чашкой чая, ласково погладила свои белокурые бандо, правильно записала мое имя, оттопырив пальчик, чтобы ярче заиграл ее бриллиант, и я начал подниматься по широкой лестнице, как вдруг тощая роковая фигура согнулась в поклоне и прошептала по-английски, отделяя один слог от другого:
9
Крючок (англ.).
— Завтрак, который полагается здесь в семь часов, уже подан…
Но мне не нужен был завтрак, который полагается здесь в семь часов. Я пошел спать.
Попозже, уже отдохнувший, свежий после ванны, я спустился в ресторан ко второму завтраку и тотчас увидел эту худую и грустную личность, печально сидящую у широкого окна. Скупо освещенный зал был пуст; камины пылали; а за окном, в воскресной тиши, с бледного, тусклого неба падал на молчаливые улицы бесконечный снег. Я едва различал спину этого человека, но в его худой, чуть сгорбленной фигуре было столь явное выражение уныния, что я заинтересовался ею. Его длинные волосы тенора, ниспадавшие на воротник фрака, обличали в нем южанина; весь он зябкий и хрупкий съеживался при виде этих крыш, покрытых снегом, от ощущения этой мертвой, белой тишины… Я окликнул его. Когда он обернулся, его физиономия, которую накануне я едва разглядел, произвела на меня впечатление: у него было длинное, грустное, некрасивое, очень смуглое лицо с еврейским носом, с короткой курчавой бородой — бородой Христа с картины романтической школы; голова у него была из тех, которые, если не ошибаюсь, в изящной словесности именуются «главами»: она была широкой и блестела. Его запавшие блуждающие глаза смотрели с мечтательной нерешительностью человека, плавающего в теплой воде… А как он был худ! Его короткие панталоны обвивались при ходьбе вокруг ног, как вокруг флагштока; на фраке образовались складки, как на широкой тунике; длинные и острые полы выглядели до боли смехотворно. Не глядя на меня, он с покорной скукой принял заказ и потащился к comptoir [10] , за которой метрдотель читал Библию, провел блуждающей и скорбной рукой по лбу и сказал ему глухим голосом:
10
Стойка (франц.).
— Номер триста семь. Две отбивные котлеты. Чай…
Метрдотель отложил Библию, записал заказ, и я сел за столик и раскрыл томик Теннисона, который захватил с собой к завтраку, ибо — кажется, я уже говорил вам об этом — было воскресенье, — день, когда нет ни газет, ни свежего хлеба. Над немым городом шел снег. За одним из столов, в отдалении, сложив руки на животе и открыв рот, дремал какой-то старик с красным лицом и совсем белыми волосами и бакенбардами, в пенсне, съехавшем на кончик носа. И только один-единственный звук доносился с улицы, один-единственный стонущий голос, к тому же заглушаемый снегом, один-единственный умоляющий голос, на все лады распевавший псалом на противоположном углу… Лондонское воскресенье!
Этот худой принес мне завтрак, и едва он приблизился с чайным сервизом, как я тотчас почувствовал, что томик Теннисона, который я держал в руках, заинтересовал его и взволновал, — он бросил на раскрытую страницу быстрый, жадный взгляд и почти неприметно вздрогнул; это была, конечно, мгновенная вспышка, ибо, поставив прибор, он повернулся на каблуках и меланхолично пристроился у окна, печально глядя
Этой ночью я уехал экспрессом в Шотландию и, еще не доехав до Йорка, оцепеневшего в своей епископской чопорности, успел забыть о романтическом слуге из Чаринг-Кросского ресторана. Но через месяц я вернулся в Лондон, и стоило мне войти в ресторан и вновь увидеть эту длинную роковую фигуру с блюдом ростбифа в одной руке и с картофельным пудингом в другой, как я почувствовал, что во мне вновь пробудился прежний интерес к этому человеку. В этот же вечер мне на долю выпало неожиданное счастье узнать его имя и частично приоткрыть завесу над его прошлым. Было уже поздно, когда я, возвращаясь из «Ковент-Гардена», встретил в перистиле гостиницы моего величественного и преуспевающего друга Браколетти.
Вы не знаете Браколетти? Его внешность великолепна; у него необъятный живот, густая черная борода, он медлителен и церемонен, как тучный паша, но эта турецкая серьезность и важность смягчается в Браколетти его улыбкой и взглядом. Что за взгляд! Этот ласковый взгляд заставляет меня вспоминать животных Сирии: он — сама нежность. Его мягкая влажность словно излучает набожность тех племен, которые производят на свет Мессию… Ну а улыбка! Улыбка Браколетти — это самое совершенное, самое образцовое, самое красивое выражение человеческого лица; в этих губах, которые, раскрываясь, обнажают блестящую эмаль нетронутых зубов, видны чуткость, простодушие, добродушие, мягкая ирония, уверенность… Ах, в этой улыбке и заключалось счастье Браколетти!
Человек Браколетти ловкий. Он родился в Смирне; родители его были греки; и все это видно по нему; но, когда его спрашивают о прошлом, славный грек с минуту качает головой от плеча к плечу, добродушно прячет под сомкнутыми веками свои магометанские глаза, расплывается в медовой улыбке и шепчет, как бы захлебываясь добротой и умилением:
— Eh! Mon Dieu! Eh! Mon Dieu!.. [11]
Вот и все. Впрочем, он, надо думать, много путешествовал, ибо он знает Перу, Крым, мыс Доброй Надежды и прочие экзотические страны так же хорошо, как Риджент-стрит, однако всем понятно, что его жизнь, в отличие от жизни заурядных левантийских авантюристов, не соткана из золота и грубой пряжи, из роскоши и нищеты: это толстяк, следовательно, человек осторожный; великолепный солитер никогда не исчезал с его пальца, и никакие холода ни разу не застали его без меховой шубы стоимостью в две тысячи франков; каждую неделю он выигрывает в Фратернал-клубе, уважаемым членом которого он является, десять фунтов в вист. Это сильный человек.
11
Ах, боже мой! Ах, боже мой!.. (франц.)
Но есть у него и одна слабость. Он необычайно лаком до девочек двенадцати — четырнадцати лет; он любит худеньких, светлых блондинок, имеющих обыкновение ругаться. Он методически находит их в бедных кварталах Лондона. Он помещает их дома и держит там, как птичек в клетке, сует им зернышки в клюв, слушает их глупую болтовню, подбадривает их, когда они вытаскивают у него из кармана шиллинги, наслаждается развитием порочности в этих цветах, выросших в лондонской грязи, отдает в их распоряжение бутылки с джином, чтобы ангелочки перепились, и когда какая-нибудь из них, возбужденная спиртным, растрепанная, с горящими щеками, поносит его, таскает за волосы, выкрикивает непристойности, славный Браколетти, сидя по-турецки на диване, благоговейно сложив руки на брюхе, закатив глаза в блаженной истоме, шепчет на своем итальянском с берегов Сирии:
— Piccolina! Gentilleta! [12]
Милый Браколетти! Я с искренней радостью обнял его в тот вечер в Чаринг-Кроссе, а так как мы давно не видались, то мы вместе отправились ужинать в ресторан. Печальный слуга был там за своей comptoir, склонившись над «Журналь де Деба». И едва Браколетти появился с величием толстяка, как тот молча протянул ему руку; shake-hands [13] было торжественным, ласковым и чистосердечным.
Великий боже, они были друзьями! Я утащил Браколетти в глубину зала и, трясясь от любопытства, учинил ему допрос с пристрастием. Прежде всего я хотел узнать имя этого человека.
12
Малютка! Прелесть! (искаж. итал.)
13
Рукопожатие (англ.).