Новенькая

Пантелеев Леонид

– Ну, как же?
– не выдержала наконец Елизавета Ивановна.

– Минуточку, - сказал Володька.
– Минуточку... я сейчас... Как же это?

– Садись, Бессонов, - сказала учительница.

Володька положил мел и, ни слова не говоря, вернулся на свое место.

– Видали!
– обратился он к ребятам.
– Каких-нибудь пять минуток у доски постоял и - целую двойку заработал.

– Да, да, - сказала Елизавета Ивановна, оторвавшись от журнала.
– Одним словом - легче пуха и пера.

Ребята долго смеялись над Володькой. Смеялась

и Елизавета Ивановна, и сам Володька. И даже новенькая улыбалась, но видно было, что ей не смешно, что улыбается она только из вежливости, за компанию, а на самом деле ей не смеяться, а плакать хочется... И, взглянув на нее, Лиза Кумачева поняла это и первая перестала смеяться.

В перемену несколько девочек собрались в коридоре у кипяточного бака.

– Вы знаете, девочки, - сказала Лиза Кумачева, - я хочу поговорить с Елизаветой Ивановной. Надо ей рассказать про новенькую... Чтобы она с ней не так строго. Ведь она не знает, что у Морозовой такое несчастье.

– Пойдемте, поговорим с ней, - предложила Шмулинская.

И девочки гурьбой побежали в учительскую.

В учительской рыжая Марья Васильевна, из четвертого "А", разговаривала по телефону.

– Да, да... хорошо... да!
– кричала она в телефонную трубку и, кивая, как утка, головой, без конца повторяла: - Да... да... да... да... да... да...

– Вам что, ребята?
– сказала она, оторвавшись на минуту от трубки.

– Елизаветы Ивановны тут нет?
– спросили девочки.

Учительница показала головой на соседнюю комнату.

– Елизавета Ивановна!
– крикнула она.
– Вас ребята спрашивают.

Елизавета Ивановна стояла у окна. Когда Кумачева и другие вошли в комнату, она быстро повернулась, подошла к столу и склонилась над грудой тетрадок.

– Да?
– сказала она, и девочки увидели, что она торопливо вытирает платком глаза.

От неожиданности они застряли в дверях.

– Что вы хотели?
– сказала она, внимательно перелистывая тетрадку и что-то разглядывая там.

– Елизавета Ивановна, - сказала, выступая вперед, Лиза.
– Мы хотели... это... мы хотели поговорить относительно Вали Морозовой.

– Ну? Что?
– сказала учительница и, оторвавшись от тетрадки внимательно посмотрела на девочек.

– Вы знаете, - сказала Лиза, - ведь у нее отец...

– Да, да, девочки, - перебила ее Елизавета Ивановна.
– Я знаю об этом. Морозова очень страдает. И это хорошо, что вы о ней заботитесь. Не надо только показывать, что вы ее жалеете и что она несчастнее других. Она очень слабая, болезненная... в августе у нее был дифтерит. Надо, чтобы она поменьше думала о своем горе. Сейчас о своем много думать нельзя - не время. Ведь у нас, милые мои, самое ценное, самое дорогое в опасности - наша Родина. А что касается Вали - будем надеяться, что отец ее жив.

Сказав это, она опять склонилась над тетрадкой.

– Елизавета Ивановна, - сказала, засопев, Шмулинская, - а вы почему плачете?

– Да, да, - сказали, окружив учительницу, остальные девочки.
–

Что с вами, Елизавета Ивановна?

– Я?
– повернулась к ним учительница.
– Да что с вами, голубушки! Я не плачу. Это вам показалось. Это, наверно, с мороза у меня глаза заслезились. И потом - здесь так накурено...

Она помахала рукой около своего лица.

Шмулинская понюхала воздух. В учительской табаком не пахло. Пахло сургучом, чернилами, чем угодно - только не табаком.

В коридоре затрещал звонок.

– Ну, шагом марш, - весело сказала Елизавета Ивановна и распахнула дверь.

В коридоре девочки остановились и переглянулись.

– Плакала, - сказала Макарова.

– Ну, факт, что плакала, - сказала Шмулинская.
– И не накурено ни чуточки. Я даже воздух понюхала...

– Вы знаете, девочки, - сказала, подумав, Лиза.
– Я думаю, что у нее тоже какое-нибудь несчастье...

После этого Елизавету Ивановну никогда больше не видели с заплаканными глазами. И в классе, на уроках, она всегда была веселая, много шутила, смеялась, а в большую перемену даже играла с ребятами во дворе в снежки.

К Морозовой она относилась так же, как и к остальным ребятам, задавала ей на дом не меньше, чем другим, и отметки ставила без всякой поблажки.

Училась Морозова неровно, то отвечала на "отлично", то вдруг подряд получала несколько "плохо". И все понимали, что это не потому, что она лентяйка или неспособная, а потому, что, наверно, дома она вчера весь вечер проплакала и мама ее, наверно, плакала, и - где ж тут заниматься?

А в классе Морозову тоже никогда больше не видели плачущей. Может быть, это потому, что никто никогда не заговаривал с ней об ее отце, даже самые любопытные девочки, даже Лиза Кумачева. Да и что было спрашивать? Если бы отец ее вдруг нашелся, она бы и сама, наверно, сказала, да и говорить не надо - по глазам было бы видно.

Только один раз Морозова не выдержала. Это было в начале февраля. В школе собирали подарки для посылки бойцам на фронт. После уроков, уже в сумерках, собрались ребята в классе, шили мешочки, набивали их конфетами, яблоками и папиросами. Валя Морозова тоже работала вместе со всеми. И вот тут, когда она зашивала один из мешочков, она заплакала. И несколько слезинок капнуло на этот парусиновый мешок. И все это увидели и поняли, что, наверно, в эту минуту Валя подумала об отце. Но никто ей ничего не сказал. И скоро она перестала плакать.

А на другой день Морозова не пришла в школу. Всегда она приходила одной из первых, а тут уже прозвенел звонок, и все расселись по своим местам, и уже Елизавета Ивановна показалась в дверях, а ее все не было.

Учительница, как всегда весело и приветливо, поздоровалась с классом, села за столик и принялась перелистывать журнал.

– Елизавета Ивановна!
– крикнула ей с места Лиза Кумачева.
– Вы знаете, почему-то Морозовой нет...

Учительница оторвалась от журнала.

– Морозова сегодня не придет, - сказала она.